Александр Гумбольдт - [85]

Один из писателей «Молодой Германии», Генрих Лаубе, высланный за свою студенческую деятельность из королевства Саксонского, а в 1834 году схваченный в Берлине и на девять месяцев брошенный в темницу, в своих «Воспоминаниях» дал, думается, довольно точную характеристику отношениям Гумбольдта с Фридрихом Вильгельмом IV: «Положение Гумбольдта рядом с Фридрихом Вильгельмом IV оставалось до самой его смерти очень странным. Его считали либералом [36], да он и был им. Категория людей, к которой применимо это слово, была королю неприятна. Он видел в этом легкомысленное веяние века — скорее всего он с радостью избавился бы и от докучавшего ему Гумбольдта. У короля появилась даже склонность посмеиваться над его излишней словоохотливостью. Однако ни то, ни другое у монарха толком не получалось — власть Гумбольдтовых знаний оказывалась слишком велика, как и его общепризнанный авторитет. Сами-то знания уважал и король. Получалось так, что этот камергер Гумбольдт, не имевший больше, собственно, никаких служебных обязанностей и всегда вынужденный быть при короле, выглядел чем-то вроде беспокойной совести самого монарха. При каждой новой репрессии всем интересно было знать мнение Гумбольдта по этому поводу, и он обычно высказывал его в очень лаконичной эпиграмматической форме, в духе многозначных изречений дельфийского оракула — к постоянному раздражению короля, которому эти высказывания обязательно потом передавались».

Фридрих Вильгельм IV в глазах Гумбольдта был «несчастьем нации», жертвой собственных слабостей и слабостей министров и советчиков. «Он хвалит короля за его образ мыслей и за намерения, — записал себе в дневник Варнхаген после визита к нему Гумбольдта 25 апреля 1840 года, — однако говорит, что тот — не человек дела, и когда приходится действовать, то действует порывисто и наскоками, без связи и без меры». Гумбольдт сетует на растущее влияние аристократической верхушки, для которой он просто «„старый лоскут трехцветной тряпки“[37], который временно спрятан, но при оказии его снова могут извлечь и водрузить на древко». Родовитая знать злобно честила его якобинцем, а поповская братия — атеистом. «Мелкие души, — жаловался он Бунзену чуть позднее, — отсталые, не понимающие духа времени… стремящиеся всех лишить мужества… они уже почти достигли того, что от Мемеля до Саарбрюккена у всех появилось ощущение, что вся страна смыслит в своих делах больше, нежели ее правители».

18 марта 1843 года после продолжительного пребывания во Франции Гумбольдт снова навестил Варнхагена. «В Париже он был бодр и весел, — писал в дневнике Варнхаген, — а тут на него сразу нашло мрачное настроение. Здесь все производит унылое и жалкое впечатление, все остается по-старому, здесь опасными вещами играют с детской беспечностью».

«Трудно быть Гумбольдтом!»

Гумбольдт уже в декабре 1841 года стал всерьез подумывать о том, чтобы полностью удалиться от двора, главным образом потому, что его как ученого уже намного «обогнали другие». «У меня такое ощущение, что я задыхаюсь в тяжелой вечерней духоте», — сказал он как-то Варнхагену, и тот записал потом в дневнике: «Трудно быть Гумбольдтом, трудно говорить такие вещи, находясь на вершине славы и почестей. У него в самом деле мало друзей, и только его юмор и бодрость делают его жизнь в этих условиях сносной».

Среди других придворных и высокопоставленных лиц Гумбольдт не пользовался ни симпатией, ни сочувствием. Наоборот, к нему испытывали ненависть, против него плелись интриги церковно-ортодоксальной и придворно-юнкерской клики. Фон Кампц, в свое время самый оголтелый преследователь «демагогов», с 1832 по 1842 год находившийся на посту министра юстиции и до конца жизни состоявший членом Государственного совета, злобно клеймил Гумбольдта «революционером милостью двора»; воспитатель при королевской семье Ансильон до самой своей смерти предостерегал наследника трона от влияния на него «хитрой энциклопедической кошки» Гумбольдта. Возглавляли ожесточенную борьбу против «якобинца» и «атеиста» при дворе короля реакционно настроенные генералы фон Радовиц и фон Герлах, а также догматически мыслящий теолог Хенгстенберг.

«Число его противников растет пропорционально оказываемым ему почестям и званиям, — писал Варнхаген. — Благочестивые ханжи — так те ненавидят его прямо-таки остервенело».

Однако нечто тревожило Гумбольдта больше, чем ненависть реакционеров, — это склонность молодого поколения естествоиспытателей к бегству от общественной реальности, к уходу в ученое затворничество.

«Scientia amabilis», «любезная сердцу наука» — так еще в его времена ученые-ботаники называли изучение мира растений, той области органической природы, которая находилась, как им казалось, совершенно в стороне от мира людей и их политической борьбы. Не только в поэзии, но и в науке люди могли искать придуманный, иллюзорный мир, где им хотелось бы укрыться от жизненных невзгод. Гумбольдту и самому случалось бороться с подобным искушением, благо это ему удавалось. Теперь же, на закате жизни, приходилось видеть, как вместе со специализацией естествознания снова наметилась тяга к «чистой» науке, не имеющей никакого отношения к действительной жизни и ее проблемам, к потребностям экономического и технического развития. Что наука и политика неразрывно связаны, Гумбольдту стало ясно давно, и он везде, где только мог, сражался с политической индифферентностью немецких интеллектуалов. В беседе с молодым историком Фридрихом Альтхаусом он назвал прямо-таки специфически немецкой задачу «сплавить воедино оба эти элемента, культуру и политику, без ущерба для каждой из них, вместо того чтобы, как прежде, пренебрегать политикой в пользу потребностей общей культуры. Более чем когда-либо следует сейчас наряду с общим развитием обращать внимание на все, что относится к сфере мировоззрения и характера».