Александр Грибоедов. Его жизнь и литературная деятельность - [22]
Я сожалел, что не мог быть в это время вдали от театра его деятельности, потому что имел бы утешение думать, что многое преувеличено завистью и клеветой; но я, к сожалению, должен был лично удостовериться в том, что душевные свойства Грибоедова далеко не соответствовали его блистательным умственным способностям».
Мы не беремся решить, смягчается или, напротив, еще более усугубляется суровость этого приговора тем соображением, что на самом деле даже не личное честолюбие, как думал Давыдов, привело Грибоедова к ложному шагу, а насильное подчинение честолюбию родных и бессилие отстоять свою нравственную независимость.
Особенно тяжелые нравственные муки должен был испытывать Грибоедов по возвращении на Кавказ, пока Ермолов не был еще отозван и разделял власть с Паскевичем. «Милый друг мой, – пишет он об этом своем положении между двух огней Бегичеву 9 декабря 1826 года, – плохое мое житье здесь. На войну не попал, потому что и А. П. Ермолов туда не попал. А теперь другого рода война. Два старшие генерала ссорятся, а с подчиненных перья летят. С А. П. у меня род прохлаждения прежней дружбы. Денис Васильевич Давыдов этого не знает; я не намерен вообще давать это замечать, и ты держи про себя. Но старик наш – человек прошедшего века. Несмотря на все превосходство, данное ему от природы, подвержен – страстям. Соперник ему глаза колет, а отделаться от него он не может и не умеет. Упустил случай выставить себя с выгодной стороны в глазах соотечественников, слишком уважал неприятеля, который этого не стоит. Вообще война с персиянами самая несчастная, медленная и безвыходная. Погодим, посмотрим…
Я на досуге кое-что пишу… Я принял твой совет; перестал умничать… со всеми видаюсь, слушаю всякий вздор и нахожу, что это очень хорошо. Как-нибудь дотяну до смерти, а там увидим, больше ли толку, тифлисского или петербургского…
Буду ли я когда-нибудь независимым от людей? Зависимость от семейства, другая – от службы, третья – от цели в жизни, которую себе назначил, и, может статься, наперекор судьбе. Поэзия!.. Люблю ее без памяти, страстно, но любовь одна достаточна ли, чтоб себя прославить? И наконец, что слава? По словам Пушкина,
Кто нас уважает, певцов истинно вдохновенных, в том краю, где достоинство ценится в прямом содержании по числу орденов и крепостных рабов? Все-таки Шереметев у нас затмил бы Омира… Мученье быть пламенным мечтателем в краю вечных снегов. Холод до костей проникает, равнодушие к людям с дарованием; но всех равнодушнее наши Сардары; я думаю даже, что они их ненавидят. Voyons, ce qui en sera (Посмотрим, что из этого выйдет)…»
В таком тяжелом душевном настроении Грибоедов сопровождал своего нового начальника Паскевича во время персидской кампании, начавшейся еще при Ермолове нападением Аббаса-Мирзы на русские владения. Он участвовал в выработке плана кампании и во всех важнейших битвах.
Вот что впоследствии, у князя В.Ф. Одоевского, в присутствии Кс. Полевого, рассказывал Грибоедов о своих ощущениях, испытанных им тогда под градом неприятельского огня.
«Грибоедов утверждал, – пишет Кс. Полевой, – что власть его ограничена только физическою невозможностью, но что во всем другом человек может повелевать собою совершенно и даже сделать из себя все. «Разумеется, – говорил он, – если бы я захотел, чтобы у меня был нос длиннее или короче, это было бы глупо, потому что невозможно, но в нравственном отношении, которое бывает иногда обманчиво-физическим для чувств, можно сделать из себя все. Говорю так потому, что многое испытал над самим собою. Например, в последнюю персидскую кампанию во время одного сражения мне случилось быть вместе с князем Суворовым. Ядро с неприятельской батареи ударилось подле князя, осыпало его землей, и в первый миг я подумал, что он убит.
Это разлило во мне такое содрогание, что я задрожал. Князя только оконтузило, но я чувствовал невольный трепет и не мог прогнать гадкого чувства робости. Это ужасно оскорбило меня самого. Стало быть, я трус в душе? Мысль нестерпимая для порядочного человека, и я решился, чего бы то ни стоило, вылечить себя от робости, которую, пожалуй, припишете физическому составу, организму, врожденному чувству. Но я хотел не дрожать перед ядрами, в виду смерти, и при случае стал в таком месте, куда доставали выстрелы с неприятельской батареи. Там сосчитал я назначенное мною самим число выстрелов и потом тихо поворотил лошадь и спокойно отъехал прочь. Знаете ли, что это прогнало мою робость? После я не робел ни от какой военной опасности. Но поддайся чувству страха – оно усилится и утвердится».
После этого Грибоедов выказывал такую неустрашимость в продолжение всей дальнейшей кампании, что обратил своею храбростью внимание Паскевича, который в письме к матери Грибоедова извещал ее: «Наш слепой (т. е. близорукий) совсем меня не слушается: разъезжает себе под пулями, да и только!»
