Александр Дюма Великий. Книга 2 - [4]

Уже давно не говорили мы о Мари-Луизе, и не следует из этого делать вывод, что Александр ее забросил полностью. Во-первых, она ни в чем не терпит нужды, он пишет ей, когда путешествует, и приходит навещать, когда живет в Париже, всегда недостаточно часто, как считают все старенькие мамы шестидесяти девяти лет. Поскольку здоровье ее все ухудшается, он переселяет ее поближе к себе, на улицу Фобур-дю-Руль, в квартиру на первом этаже, с садом. И всю вторую половину дня проводит она в увитой зеленью беседке, по-прежнему полупарализованная, с книгой Александра на коленях и в бесконечном ожидании прихода столь сильно любимого существа.

31 июля Александр обедает у Фердинанда. Чтобы уважить любимого, он надевает свой сценический костюм номер один и увешивается орденами — июльским, завоеванным им лично, орденом Почетного легиона и совсем недавним бельгийским крестом, полученным благодаря Фердинанду. Во время обеда ему сообщили, что у Мари-Луизы новый удар, и он спешит к ее изголовью. Она уже не может говорить, но движением век показывает, что узнает его. «Мне показалось, что взгляд ее с удивлением сосредоточился на крестах, которыми был покрыт мой костюм»[8]. На сей раз трагическая развязка более вероятна, и Мари-Луиза просит сына ради нее освободиться от этой театральной мишуры. «Я сорвал фрак с плеч и кинул его в угол. Умирающая, казалось, была довольна, что я ее понял».

У врача нет ни малейшей надежды. Александр посылает за самым лучшим доктором, тот пожимает плечами: напрасно его побеспокоили, этой женщине уже не поможешь. Священник соборует умирающую и уходит «без единого слова сочувствия при виде льющихся слез». Здесь же и сестра Александра, жалкое утешение, ибо он никогда ее особенно не любил. «Как случилось, что в этот момент мысль о герцоге Орлеанском явилась мне в голову? Как случилось, что меня охватило вдруг неодолимое желание писать к нему? Очевидно, большое горе побуждает нас думать о тех, кого мы любим, как об утешителях. Я глубоко любил герцога Орлеанского. Его смерть и смерть моей матери были для меня самым страшным несчастьем жизни моей, которое потрясло меня до полного отчаяния». И он посылает ему горестное письмо. Через полчаса лакей Фердинанда доложил, что Его Королевское Высочество здесь, на улице, в экипаже. «Он еще не успел договорить, как я, бесконечно тронутый деликатностью принца, выскочил из дому, открыл дверь экипажа и, обвив его руками, зарыдал, уткнувшись головой ему в колени. Он взял мою руку и позволил мне выплакаться».

Фердинанд уезжает. Чуть успокоившись, Александр возвращается к Мари-Луизе. Последняя совместная ночь в одной комнате, в одном алькове, как когда-то в Виллер-Котре. Сбивчивые воспоминания, детский страх, что вскоре она уйдет, и некому будет уже защитить его, тоска, ведь после нее настанет и его очередь, подлое утешение, что с нею вместе его покинет и тяжкая постоянная эмоциональная нагрузка, угрызения совести: он уделял ей меньше внимания, чем мог бы, был резок, когда она жаловалась, что редко видит его, ощущение свободы, вскоре он перестанет быть вечным ребенком, и чувство вины, оттого что он испытывает все это. Наутро «взгляд, все еще сосредоточенный на мне, помутился; желтоватый оттенок набежал на лицо, ноздри утончились, губы прилипли к зубам». К полудню закрылся левый глаз, а потом и правый. «На обоих веках жемчужинами застыли слезы». Александр приподнимает веки и ужасается «выражению отчаяния» в глазах. «Я отпустил веки, которые медленно опустились, как бы под собственной тяжестью». Трижды он позовет ее. Ей удастся снова открыть глаза. Он испускает крик. «Как и в первый раз, веки медленно упали, возможно, еще медленней; дрожь пробежала по всему телу и встряхнула ее; потом все сделалось недвижным, кроме губ, которые задрожали и приоткрылись; теплое дыхание отлетело от них и коснулось моего лица. То был последний вздох».

«Женщина, которую любишь, заменима; но незаменима мать, которая любит тебя». Песнь о Генерале учит нас, что две минуты спустя после своей смерти Генерал явился в полночь и постучал в дом, где спал Александр. «Ну что ж! То, что сделал для меня отец, наверняка сделала бы для меня и моя мать; если какая-то частица нас, которая нас переживет, пришла проститься со мною, когда умер мой отец, наверняка и мать моя, умерев, не отказала бы мне в такой же милости». Ни священника, ни сестры милосердия, только он должен бодрствовать у тела. На двадцать три часа запирается он в комнате, жжет свечи, сидя против трупа. И молится. С наступлением полуночи он гасит свечи и удваивает молитвы. «Ни шороха не было слышно, ни вздоха». В изнеможении он засыпает, по крайней мере, так она сможет явиться ему во сне. Но сон глубок, никаких сновидений, «с того дня вера моя угасла, и даже самые ничтожные сомнения рухнули в бездну отрицания: если бы существовало хоть что-то, что остается от нас после нас, то моя мать не смогла бы не явиться мне, когда я так ее молил. Стало быть, смерть — это прощание навеки»[9].

Эти строчки были написаны в 1855 году. Опубликует он их лишь в 1866, за четыре года до собственной смерти. Они выражают, таким образом, его сложившуюся позицию относительно материальности мира, что, кстати, подтверждают и свидетельства одного из его последних секретарей Бенжамена Пифто. Этой декларации атеизма часто противопоставляют его собственный конец, совершенно христианский, что, впрочем, весьма сомнительно, поскольку связано со ссылками на благонамеренного младшего Дюма, всегда шарахающегося от отцовского нон-конформизма, который мог бы лишить его бессмертия, даруемого Французской Академией. Но правда и то, что до 1855 года Александр публично заверял о своей вере, либо из политического оппортунизма, когда он нуждался в поддержке церкви, баллотируясь в депутаты в 1848 году, либо он и в самом деле пытался уверовать любой ценой, спасаясь от метафизического отчаяния. Именно так можно толковать смысл его посвящения Виктору Гюго драмы «Совесть» в 1854 году: «<…> Примите ее в знак дружбы, которая пережила ссылку и, надеюсь, переживет даже смерть. Верую в бессмертие души». Или творчества? На самом же деле уже в следующем году он заявит обратное, не без сожаления, как следует из его письма того же времени к Жерару де Нервалю, находящемуся тогда в психиатрической клинике: «Вам известно, что я материалист. Увы! Мне бы вовсе не хотелось вербовать новобранцев для моей печальной религии. Напротив, пусть меня обратят в вашу. Бог, как я вижу, говорит вашими устами, так направляйте же меня, мой дорогой друг, я буду вам признателен»