Александр Дейнека - [99]

«Товарищи, в порядке самокритики можно сказать, что мы работали хорошо, но мы можем работать лучше. Вероятно, отчасти от наличия старых ошибок, отчасти от того, что пресса нас часто дезорганизовывала, отчасти потому, что мы не можем поднять на сегодняшний день настоящую тему, потому, что мы по-настоящему ее не осмысливаем — всё это часто приводит к печальным результатам», — заявляет Александр Александрович, всеми силами пытаясь отвести от себя очередной удар и обвинения в формализме и низкопоклонничестве перед Западом. Далее он продолжает: «Я потерпел большой крах на последней выставке. И когда я вполне сознательно посмотрел свои вещи, я понял, что я повернул не туда куда надо, я пошел по частным моментам, а не по главным. Я принес работу, которая дала возможность понимать ее не так как я ее делал, не так как я хотел, чтобы ее поняли, да ее иначе и нельзя было понимать. Я считаю, что эта ошибка есть, я ее признаю, ее нужно исправить. Я писал в некоторой разгоряченности — это тоже бывает».

Легко понять, с каким трудом гордому и самолюбивому художнику даются эти попытки самобичевания. В каком же положении и состоянии должен был пребывать Александр Александрович, чтобы раскаиваться в создании одного из лучших своих полотен, которое для сегодняшних зрителей является знаковой картиной и абсолютной истиной о Великой победе? «„Оборону Севастополя“, — признаётся он, — я писал с очень большим напряжением; там тоже может быть целый ряд неправильных положений, но я внес туда тот гнев, тот протест, то чувство горения, которое в последней работе оказалось чувством постороннего зрителя. Этого, конечно, ни в коем случае не должен допускать художник, если он хочет быть активным общественным деятелем».

В словах Дейнеки явно чувствуется желание вписаться в существующие порядки и стиль в условиях, когда даже его самое, может быть, выразительное и талантливое произведение пытаются изгнать из художественной жизни. Напомню, что в это время гениальная картина «Оборона Севастополя», находящаяся в запасниках Русского музея, была запрещена к экспозиции и спрятана от зрителей как проявление формализма, схематичная и излишне плакатная работа.

Дальше в своем выступлении Дейнека продолжает каяться и заниматься самокритикой — уже как председатель монументальной секции МОССХа. Он заявляет, что секция стояла на неправильных позициях, утверждая, как он выражается, «гегемонию материала». «Я считаю, что мы и тут иногда виноваты и я виноват, что я не до конца дрался за реалистические формы монументального искусства, что я иногда шел по линии схематического решения очень ответственных и больших работ, как работа к выставке в Париже и некоторые другие. Я считаю, что я тоже виноват, что может быть я до конца не понял нужного искусству реалистического направления, которое в наше время, во время такого напора социалистических моментов должно было быть. Во мне, как художнике, это должно было играть решающую роль, а у меня играла большее значение роль чисто зрительных моментов, плановые, композиционные моменты — как будет смотреться на расстоянии, как будет доходчивее — чисто внешние моменты, но не самые главные», — лепечет Дейнека, по сути дела, раскаиваясь в своих самых лучших художественных качествах. Он отрекается от модернистских поисков французского искусства, которое в то время было самым современным и передовым, что Дейнека прекрасно осознавал и в дальнейшем подтвердил своим горячим желанием снова побывать в Париже.

Александр Александрович явно старается отвести от себя упреки и обвинения во французистости и антипатриотизме. Он знает, что ему могут припомнить и «Парижанку», и французские городские пейзажи, и вообще поездку за границу в 1935 году, и в связи с этим бьет себя в грудь и утверждает, что никогда не попирал достоинство советского человека, находясь за рубежом. В связи с этим он заявляет: «Мне, конечно, глубоко противна эта группа французов, эта группа таких идейных эмигрантов, которые у нас сидят, или настоящих прихвостней мастерства изящного искусства в Париже, которые там питаются на какие-то крохи и подпевают то, что нужно. Мне это было противно не только сегодня, но и десять лет назад. Это было естественное чувство советского гражданина. Я бывал за границей, вы понимаете, насколько сложная обстановка, когда нам надо проводить идею нашего искусства. Но тем не менее я должен честно сказать, что внутри меня всегда было достоинство советского художника и гражданина».

Кого имеет в виду Дейнека, когда говорит о «прихвостнях мастерства изящного искусства в Париже»? Уж не своего ли друга по ВХУТЕМАСу и ОСТу Юрия Анненкова, которому он когда-то подражал и с которым дружил? Он осторожно старается никого не называть по именам, несмотря на присущую ему запальчивость, о которой часто вспоминали коллеги. Вслед за ним будет выступать хитрый Налбандян, ему нетрудно будет наводить критику на опальных космополитов, а потом выступит Павел Варфоломеевич Кузнецов, который — в виде исключения — не скажет ничего дурного ни про кого (разве что восславит дело Ленина — Сталина) и этим заслужит упрек в заключительном слове Сергея Васильевича Герасимова.