Александр Дейнека - [98]

Далее Сергей Герасимов снова обрушился на Бескина, во второй раз называя его «критиком-космополитом». «Он выдвигал борьбу за новую форму, подразумевая сезаннизм и импрессионизм. Все выступления его не были марксистскими, он яро защищал в советском искусстве только тех художников, которые еще несли в своем творчестве черты формализма или шли по пути, далекому от социалистического реализма, как Тышлер, Удальцова, Фальк, Фонвизин… Постоянно резко выступая против А. Герасимова, Ефанова и других художников-реалистов с заушательской критикой, он и ему подобные старались посеять рознь между художниками-реалистами, а также создавать атмосферу недоверия к руководству художественными организациями, внести рознь между Оргкомитетом и МОССХом. Бескин лишен гордости за великое русское национальное искусство. Вредная работа Бескина была очень активна», — продолжил председатель МОССХа.

Упомянул Герасимов и другого критика — Костина, на самом деле одного из самых интересных и передовых искусствоведов того времени. «Костин в своей книжке о Голубкиной утверждал, что всё ее значение только в том, что она ученица Родена. Он охаивал картины Владимира Серова и Лактионова. О Серове он писал: „картина полна революционного пафоса и этим искупаются ее недостатки“, протаскивая таким образом вреднейшие идейки о художественной неполноценности тематических картин».

Свое выступление Герасимов завершил полагающимся в таком случае заклинанием о «важности выполнения советскими художниками своего патриотического долга по созданию высокоидейных произведений, достойных нашего народа, который победоносно идет к коммунизму под водительством нашей коммунистической партии, нашего любимого вождя и друга Иосифа Виссарионовича Сталина». Первым в прениях выступил Павел Соколов-Скаля, тоже нанеся удар по космополитам — и, как на подбор, с еврейскими фамилиями. Антисемитский характер собрания и его запрограммированность не вызывали сомнения. Один из выступавших проехался по давно уже расстрелянному Мейерхольду, который, по его словам, «глумился над русской классикой, растерзывая в своих постановках Гоголя, Грибоедова, Сухово-Кобылина, Островского». Конечно, упоминать загубленного сталинскими палачами режиссера в те годы строго запрещалось, но для таких ритуальных действ делалось исключение. Правда, Мейерхольд выпадал из нужного погромщикам ряда — он был не евреем, а немцем, но многие этого и не знали, а остальным было все равно.

Дейнека выступал по порядку шестым и с ходу принялся каяться в своих ошибках, почуяв неладное. Он явно не хотел нападать на своего старого приятеля Осипа Бескина, с которым путешествовал по Америке и в одной каюте пересек Атлантический океан, но был вынужден подыскивать слова, чтобы подключиться к общей ругани в адрес так называемых космополитов. «Теперь, когда вскрыта деятельность Эфроса, Бескина, мы должны сказать, что спорили мы с ними по некоторым вопросам кулуарно, потому что нам трудно было с Эфросом и Бескиным спорить открыто на широкой аудитории», — заявляет Дейнека.

После долгой преамбулы, во время которой художник углядел корень всех бед советского искусства в групповщине, он вспомнил, как ушел из ОСТа, сославшись на то, что члены Общества станковистов не позволяли ему выставлять работу «Оборона Петрограда» на выставке, посвященной десятилетию Красной армии. Дейнека начинает посыпать голову пеплом и раскаиваться в придуманных грехах. Он признаёт, что за ним укрепилась кличка «европейца в искусстве», но настаивает, что «учился он на наших художниках». И тут же называет художника Рябушкина, подчеркивая, что у него «с ним гораздо больше духовной общности, чем с каким угодно художником Запада, которого могли бы называть». «Я еще могу назвать целый ряд художников — настоящих наших русских, которые может быть формировали мое отношение к искусству. Но формировали мое отношение к искусству не только старые художники, т. е. дореволюционные, которых я всегда очень уважал и любил; меня формировало еще и время. Причем, я говорю, что наряду с тем, что нам мешали и Эфрос, и Бескин, нас формировал все-таки наш народ, наше общество, наша партия», — верноподданнически заявляет Дейнека и тут же доносит на Эфроса, который в частной беседе с ним сожалел, что он «не учится у Ренуара». Дейнека говорит, что ему чужда та культура, в которой жил Ренуар, однако потом саморазоблачительно признаётся, что «французское искусство мы знаем лучше, чем сами французы, но это не значит, что мы должны им рабски подражать».

Дейнека пытается лукавить и выгородить себя от упреков в западничестве: однако мы знаем, как в 1938 году он сожалел, что его не пустили в Париж на монтаж советского павильона на Всемирной выставке, где было установлено созданное им панно. Да и потом, в 1960-е годы, он с удовольствием окунется в парижскую жизнь, хотя ему снова придется лицемерить по поводу французского искусства, высказывая полагающееся в таких случаях советским художникам мнение об упадочности буржуазного искусства. А пока Сан Саныч продолжает возводить на себя самопоклеп, обвиняя себя бог знает в чем, но у него это получается не очень убедительно и звучит довольно фальшиво.