Александр Дейнека - [100]

Дейнека упрекает художников и критиков, которых «сегодня называют так правильно и некрасиво — космополиты, — у них этого чувства никогда не было. Они или хотят быть провинцией, „Эколь де-Пари“, или хотят поставлять туда псевдонародное русское искусство». Это напоминает о работах Юрия Анненкова во Франции, который ставил и оформлял оперы «Пиковая дама», «Евгений Онегин» и «Женитьба», шедшие в парижском концертном зале «Плейель» даже во время гитлеровской оккупации столицы Франции. В своем покаянном выступлении в МОССХе Сан Саныч проявляет немалую осведомленность о происходящем в мире русского искусства в Париже. Однако в своей книге «Дневник моих встреч» Анненков Дейнеку не упоминает.

Но Франция далеко, а Дейнеке жить в Москве со всеми теми, кто взял верх в советском искусстве. Это, прежде всего, Александр Герасимов, Лактионов, Ефанов, Налбандян, которые не утруждают себя французистостью и не скрывают, что работают по фотографиям, бессовестно копируя их, — в то время иного и не требовалось. Далее в своем выступлении Дейнека переходит на критику тех, кто в 1920-е годы привез из Франции в Советскую Россию достижения французского авангарда, — прежде всего, Давида Штеренберга, которого он еще недавно горячо поддерживал как настоящего учителя искусства. «Я понял, насколько импорт к нам французского искусства был в слишком большом масштабе и шел по пути размагничивания нашего гражданского отношения к искусству. Мы можем открыто сказать, что безусловно нам это привозили художники, бывшие эмигранты, как образцы последнего западного искусства» — это явное указание на Штеренберга, вернувшегося после Октябрьской революции в Россию.

Дейнека, конечно, помнил дискуссию «О советском портрете» в ноябре 1935 года, когда Штеренберг резко выступил против руководства МОССХа, а именно против Александра Герасимова, и он тогда поддержал Штеренберга — своего старого коллегу по ВХУТЕМАСу и ОСТу. Теперь Дейнека заговорил по-другому, отлично помня ту дискуссию, когда многие художники обрушились с критикой на Герасимова, еще не зная, что тот вошел в ближний круг Сталина и пользуется его покровительством. «И А. М. Герасимов, и, я помню, Богородский совершенно правильно в свое время выступали, но надо прямо сказать, что они тогда не имели большинства в аудитории. Надо радоваться, что, например, на сегодня, мне кажется, у многих мозги просветлели». Кого имеет в виду Дейнека, говоря о тех, у кого «мозги просветлели»? Прежде всего самого себя. Но А. М. Герасимов не забыл того выступления Дейнеки и не простил ему того, что он тогда поддержал противников любимого живописца вождя.

Современники вспоминали, что в марте 1949 года Дейнека оказался в совершенно унизительном положении, когда ему публично пришлось каяться в надуманных грехах: «западничестве» и «европейскости», бить себя в грудь в знак преданности русским корням и истокам, отрекаться от учителей и осуждать коллег, с которыми он, по его собственным словам, еще недавно находился в прекрасных отношениях. И всё это делалось не просто для того, чтобы вписаться в воцарившийся в СССР «сталинский гламур», но и для того, чтобы сохранить жизнь и возможность и дальше работать. Дейнека подстраивается под этот стиль, но постепенно утрачивает присущую только ему оригинальность, его живописная манера словно бы цепенеет, принимая черты псевдонародности.

Не нам, потомкам, по прошествии десятилетий осуждать Дейнеку и ставить ему оценки. Описанная сцена на заседании МОССХа дает представление об атмосфере того времени и об обстановке, в которой протекала художественная жизнь Москвы и всего СССР. Впрочем, несмотря на то, что софиты советской прессы, светившие на художника, в очередной раз погасли, талант его был признан; и хотя в эти годы Дейнека переключается на занятия скульптурой, что называется «для души», совсем без государственных заказов он не остается.

Художник-график, ученик Фаворского Азарий Юфудович Коджак (по своим творческим взглядам и стилю безусловный последователь Сезанна) вспоминал о том времени как об одном из самых страшных, когда друзья отрекались от друзей, оговаривали друг друга из желания выжить, любой ценой удержаться на плаву, не оказаться в тюрьме по навету. Во время заседания в марте 1949 года критике подвергся друг Коджака Андрей Дмитриевич Гончаров, которого тоже окрестили формалистом.

В это время началась новая волна сталинских посадок. Как и в МИПИДИ, студентов сажали в Строгановке. Малоизвестна история Сергея Степановича Федорова, которого в 19 лет, в 1947 году, посадили за анекдот по печально известной 58-й статье Уголовного кодекса. Его лагерная одиссея началась с изнурительных, подчас садистских допросов во внутренней тюрьме на Лубянке, где Федоров познакомился в камере с известным монархистом Василием Шульгиным. Старик обучил мальчишку игре в шахматы, многое рассказывал, давал уроки стойкости и мужества, которые ему потом пригодились в лагерях усиленного режима: Котлас, Вологда, Карелия. Как это часто бывало, в заключении Федоров познакомился со многими замечательными людьми того времени: певицей Лидией Руслановой, актрисой Татьяной Окуневской. Он был замечен руководителем лагерной самодеятельности, снят с общих работ и приглашен в разъездную агитбригаду. После семи лет заключения Федоров в 1954 году был освобожден, но не реабилитирован, лишен права прописки в Москве и возможности продолжать учебу в Строгановке. В 1957 году все обвинения с него были сняты при поддержке Екатерины Алексеевны Фурцевой, о чем мы расскажем дальше, когда будем говорить о роли «госпожи министерши» в судьбе Александра Александровича Дейнеки и художественной жизни СССР.