Александр Блок - [158]
Газетная травля, духовное одиночество и тревога за голодающих мать и тетку — резко обрывают радостное напряжение поэта эпохи «Двенадцати». Мария Андреевна Бекетова живет на одной лестнице с племянником и в середине зимы, от истощения, заболевает острым психическим расстройством. Ее приходится поместить в клинику душевнобольных. Летом она уезжает в деревню к сестре, Софье Андреевне, и быстро поправляется. Нервная болезнь матери поэта обостряется от полуголодного существования. В марте 1918 года умирает его сводная сестра Ангелина Александровна: она служила сестрой милосердия в госпитале в Новгороде и заразилась воспалением спинного и головного мозга. Блок посвящает ее памяти свои «Ямбы». Заметки в «Дневнике» и «Записной книжке» полны беспросветного мрака: «Если так много ужасного сделал в жизни, надо хоть умереть честно и достойно» («Дневник», 21 февраля). «Главное— не терять крыльев (присутствия духа). Революция — это я; не один, а мы. Реакция— одиночество, бездарность, мять глину» (1 марта). Но призывы к бодрости мало помогают. 14 мая поэт замечает в «Записной книжке»: «Сволочь за стеной заметно обнаглела — играет с утра до вечера упражнения, превращая мою комнату в камеру для пытки. Все нежизнеспособные сходят с ума; все паучье, плотское, грязное населяется вампиризмом (как за стеной)». 19 августа. «Какая-то болезнь снедает. Если бы только простуда. Опять вялость, озлобленность, молчание, холодная осень». 21 августа. «Как безвыходно все. Бросить бы все, продать, уехать далеко — на солнце и жить совершенно иначе».
Для заработка Блоку приходится много писать в московской газете «Жизнь» и в петербургской «Жизнь искусства». В статье «Искусство и революция» (По поводу творения Рихарда Вагнера)[87] Блок подчеркивает одно противоречие в книге Вагнера «Искусство и революция». Это противоречие — его собственное. Вагнер в одном месте говорит о Христе с ненавистью, а в другом предлагает поставить Ему жертвенник. Блок вспоминает «Двенадцать». «Как можно, — спрашивает он, — ненавидеть и ставить жертвенник в одно время? Как вообще можно одновременно ненавидеть и любить?.. Если такой способ отношения станет общим, если так же станут относиться ко всему на свете? К „родине“, к „родителям“, к „женам“ и пр.? Это будет нетерпимо, потому что беспокойно». В этой иронии — тревога. Для Блока стоит мучительной загадкой его отношение к Христу; то, что он называет «ненавистической любовью». 19 мая, в недавно открывшейся «Школе журнализма», поэт читает лекцию:
«Катилина» (Страница из истории мировой революции).[88] Живой и увлекательный рассказ о заговоре Каталины в 60 году до Р. X. — испорчен тенденцией увидеть в распутном и честолюбивом представителе римской «золотой молодежи» — «первого большевика», а в его попытке сжечь Рим и перебить Сенат — «трагедию римского большевизма». В это полукомическое недоразумение вовлек автора Генрих Ибсен, написавший неудачную риторическую драму о революционере Каталине. Блок принял на веру юношеские фантазии норвежского драматурга и препарировал «страницу из римской истории» в современном вкусе. Совершенно в ином духе написаны им два фельетона: «Сограждане» и «Русские дэнди».[89] Блок пробует свои силы в новом непривычном для него жанре — бытовом очерке. В «Согражданах» он рассказывает, как председатель домового комитета «в синей рубашке со старыми подтяжками» шепчет ему на ухо: «Вильгельм сам сказал: завтра, мол, придем, а коли не поспеем, так в субботу»; как «все граждане, населяющие дом… каждую ночь сидят в дворницкой, вооруженные револьверами системы Наган и по очереди окликают каждого, кто стучится в ворота». В очерке много юмора и живой наблюдательности. «Русские дэнди» начинаются описанием «благотворительною вечера». «Перед вечером раздался звонок, вошли незнакомые молодые люди и повезли меня заниматься недобросовестным делом: читать старые и пережитые мною давно стихи на благотворительном вечере в пользу какого-то очень полезного и хорошего предприятия». Петербург 1918 года: на улицах «холмистые сугробы»; с разных сторон доносятся выстрелы — где-то громят винные погреба. В «артистической» — «знаменитый баритон», «не очень знаменитый тенор»; равнодушный аккомпаниатор ест кусочки черного хлеба с красной икрой; с эстрады влетает «маленький розовый комочек» — очаровательная танцовщица. На обратном пути Блока провожает молодой поэт «Дэнди». «Нас — меньшинство, — говорит он, — но мы пока распоряжаемся среди молодежи: мы высмеиваем тех, кто интересуется социализмом, работой, революцией. Мы живем только стихами: в последние пять лет я не пропустил ни одного сборника. Мы знаем всё наизусть — Сологуба, Бальмонта, Игоря Северянина, Маяковского, но все это уже пресно; все это кончено; теперь, кажется, будет мода на Эренбурга… Нас ничего не интересует, кроме стихов. Ведь мы— пустые, совершенно пустые…» И автор горестно восклицает: «Так вот он — русский дэндизм XX века!»
