Александр Благословенный - [20]

Всё, что составляло суть предыдущего царствования, ломалось, уничтожалось и предавалось анафеме в беспрерывных указах, манифестах и рескриптах нового императора.

В несколько дней и двор, и Петербург, а затем и губернские города России неузнаваемо преобразились. Круглые шляпы, фраки, жилеты, сапоги с отворотами были объявлены вне закона. На смену им пришла пуританская строгость в партикулярной одежде и обязательное ношение мундира для всех офицеров.

Любой из петербуржцев при встрече с императором обязан был немедленно кланяться, сначала встав во фрунт, а затем сняв шляпу. Если же обыватель, сановник или военный ехали в карете, то обязаны были выйти из неё, несмотря ни на погоду, ни на спешность или неотложность своей поездки. Всё это в равной мере касалось детей и женщин, причём нередко и те и другие за нерасторопность и невнимательность оказывались на полковых гауптвахтах.

Блестящая, весёлая, часто праздничная столица великой империи преобразилась в прусский город с будочниками, шлагбаумами, визгом флейт и сухой дробью барабанов.

Адмирал А. С. Шишков, человек тонкий и наблюдательный, писал, что всё вокруг переменилось так основательно, что казалось, будто настал «иной век, иная жизнь, иное бытие».

Г. Р. Державин уподоблял начало нового царствования иноземному нашествию, когда чужестранные солдаты и офицеры захватывают город и на каждом шагу являются перед гражданами в непривычной для глаз форме, гремя тесаками, звеня шпорами, стуча сапогами.

Екатерина II сказала как-то: «Не родился ещё тот портной, который сумел бы скроить кафтан для России». Казалось, что такой портной появился и стал кроить для великой многоязычной и пёстрой России тесный мундир единого для всех прусского образца, безоглядно и бесстрашно бросая вызов и народу, ещё помнившему победы при Гросс-Егерсдорфе и Кунерсдорфе и взятие Берлина, и армии, воспитанной на суворовском неприятии пруссачества, и гвардии, не желавшей уподобляться презираемым ею гатчинцам.

Вместе с тем совершеннейшей неожиданностью и неким нонсенсом было воспринято освобождение из неволи трёх важнейших и знаменитейших политических врагов Екатерины. «Бунтовщику хуже Пугачёва» — Александру Николаевичу Радищеву, томившемуся в Илимском остроге в Сибири, Павел разрешил возвратиться в имение его отца — село Немцово Калужской губернии. Гуманист-просветитель, книгоиздатель Николай Иванович Новиков, без суда заточенный в Шлиссельбург на 15 лет, также был освобождён Павлом. Но ещё больший резонанс вызвало освобождение из Петропавловской крепости национального героя польского народа Тадеуша Костюшко — генерала армии Джорджа Вашингтона, главнокомандующего польской повстанческой армией, разгромленной царскими войсками. Вместе с ним получили свободу 12 тысяч его пленных сотоварищей, разосланных Екатериной по медвежьим углам империи на поселение и в ссылку.

Большинство российских обывателей были не в состоянии объяснить такие странные действия нового императора, в Петербурге же возобладало мнение, что всё это Павел делает в пику своей покойной матери.

Точно так же было воспринято и ещё одно его распоряжение, показавшееся многим кощунственным. 19 ноября, через две недели после смерти Екатерины, когда её прах ещё не был погребён, Павел велел вынуть из-под пола Александро-Невской лавры останки своего отца Петра III, переложить их в великолепный гроб, точно такой же, в каком лежала Екатерина, и отвезти в домовую церковь Зимнего дворца.

25 ноября Павел возложил на гроб отца императорскую корону, произведя таким образом коронацию Петра III, которую тот не успел осуществить при жизни.

2 декабря вся царская семья во главе с Павлом шла при восемнадцатиградусном морозе по Невскому проспекту, пока гроб Петра III не поставили рядом с гробом Екатерины. 5 декабря оба гроба были перевезены в Петропавловский собор, где находилась родовая усыпальница дома Романовых.

Лишь 18 декабря состоялись похороны, и эта мрачная погребальная церемония, затянувшаяся почти на полтора месяца, стала как бы символическим прологом нового царствования.

Известный мемуарист и литератор Ф. Ф. Вигель, обладавший умом злым и острым, спустя много лет после воцарения Павла писал: «Вдруг мы переброшены в самую глубину Азии и должны трепетать перед восточным владыкой, одетым, однако же, в мундир прусского покроя, с претензиями на новейшую французскую любезность и рыцарский дух средних веков: Версаль, Иерусалим и Берлин были его девизом, и, таким образом, всю строгость военной дисциплины и феодальное самоуправление умел он соединить в себе с необузданною властью ханскою и прихотливым деспотизмом французского дореволюционного правительства»[48].

Не желая повторять ошибок, допущенных в начале царствования Петром III, Павел решил ускорить собственную коронацию и объявил о ней в тот самый день, 18 декабря, когда состоялось погребение Петра III и Екатерины II в Петропавловском соборе.

В конце марта 1797 года Павел с семьёй и большой свитой выехал на коронационные торжества в Москву, где по извечной традиции в Успенском соборе Кремля и был произведён этот обряд.