Александр Александрович Богданов - [152]
Кроме того, Шпет делает замечание к понятию «объективный как социально-значимый». Он полагает, что такое понимание объективности «рассыпается», когда Маркс «переходит к другой точке зрения»[929], употребляя слово-понятие «объективный» как «независимый от воли и сознания людей». По этому поводу Шпет писал также (опять-таки в работе «Антропологизм Лаврова…»), что уже Лавров говорил о непригодности «термина “материализм” для обозначения “философского учения” не только Фейербаха, но также Маркса и Энгельса (Предисловие к статье: Маркс К. Введение к критике философии права Гегеля. СПб., 1906. С. 22 прим.). По отношению к Фейербаху это – верно, но что “философского” останется в марксизме, если отбросить его материализм?»[930]
В шпетовском конспекте (уместившемся на двух страничках) выступления Богданова довольно-таки много нюансировок и тонкостей и можно еще долго реконструировать их смыслы (я оставляю в стороне очевидные созвучия Шпета и Богданова в исследовании проблем «структуры» и «организации»[931]). Но в данном случае нам важен вывод Шпета, который видит в Богданове союзника: «Вопрос о структуре – настоящий вопрос – да! – культура – ожидал бы подр<ажания>!»[932]
Думаю, для Шпета было важно, что Богданов приходит к пониманию культуры как особым образом организованной структуры, в которой только и возможно развитие сознания: «Поставим вопрос о реальном, объективном смысле познания в самой общей его форме: что в действительности происходит, когда нечто познано? К накопленной людьми сумме опыта прибавляется некоторый новый опыт, имеющий значение не для одного какого-нибудь человека, но для всякого, кому он будет “сообщен”. Значит, отныне этот новый опыт, во-первых, передаваясь от одного члена коллектива к другому, увеличивает собою то общее жизненное содержание, которое их сближает, которое дает им общую опору в жизни, увеличивает их взаимное понимание, а тем самым упрочивает и облегчает единство их практического действия. Во-вторых, этот новый опыт должен приниматься во внимание в последующей деятельности членов коллектива, трудовой, познавательной и всякой иной, с которой он может прийти в соприкосновение; т. е. последующая деятельность, производственная и культурная, в той или иной мере уже будет им направляться, регулироваться, контролироваться. Но все это вместе – объединение деятельности людей, ее регулирование, контроль и т. п., – все это и составляет процесс ее организации»[933].
Как уже говорилось ранее, интерес Шпета к идеям русских марксистов, авторов «Очерков реалистического мировоззрения» был основан не только на его желании дать полную картину развития русской философии, но еще и в силу лежащей в основании «Очерка развития русской философии» концептуальной философско-исторической идеи типов интеллигенции. Суть этой идеи состоит в следующем. Каждая национальная философия производится благодаря тому, что в народе, ее создающем, формируется образованный слой «репрезентантов культуры», способных выразить интеллектуальное содержание и своеобразие духа народного в словесной форме. Шпет, вслед за Пушкиным, называет этот социальный слой «литературной аристократией». Причем в реальной истории место «репрезентанта» занимают разные общественные слои. Шпет выделил в «Очерке» три таких репрезентанта русской интеллектуальной культуры (или типов интеллигенции): «духовенство», «правительственная интеллигенция» и «оппозиционная интеллигенция». Конечно, Богданов не согласился бы со Шпетом, как марксист он настаивал на классовой природе социальных отношений.
И тем не менее… Если мы продолжим шпетовскую схему (отбросив условности классовой позиции Богданова), то следующим репрезентантом, как показала наша история, становится, как это ни парадоксально, интеллигенция пролетарская, которая должна была образовываться исторически, вбирая в себя лучшие мировые культурные образцы. И Богданов это очень хорошо осознавал: «Совершенно неверен тот взгляд, будто объективное содержание научной идеи не зависит от ее генезиса и может быть усвоено полно и точно без отношения к нему. Мысль есть живое орудие практики, а все живое постигается глубоко и прочно только понятое в его развитии. В сущности, даже мертвым орудием, таким как машина, нельзя законченно овладеть, зная его лишь статически, в его данном устройстве и применении, вне связи с историей его выработки из других орудий. <…> все дальнейшее усовершенствование орудия остается в руках немногих специалистов, знающих пути, которыми шла техника в развитии этого и других механизмов, и способных пользоваться разными комбинациями или вариациями раньше применявшихся методов: базис технического прогресса сужен, коллективное творчество, идущее к великому через накопление неуловимо-малых величин, ограничено и ослаблено. К орудиям живым – понятиям, идеям – все это относится еще в несравненно большей степени; здесь сознательность более глубокая, охватывающая не только статику орудия, но и его динамику, его историю, гораздо необходимее. Знать описательную анатомию и даже описательную физиологию живого существа еще не значит понимать его жизнь, познавательно овладеть ею, предвидеть условия и возможности ее развития. Так же недостаточно знать содержание идеи, каким оно является в данный момент: в ее прошлом лежит ключ к ее будущему»
