Альбуций - [13]

— Я их спас. Матери этих детей обрекли их на смерть.

Однако матери нищих не унимались:

— Ты их изуродовал. Ты жестокосердный палач.

— Жестокость моя вызывает у людей смех.

— Можно ли смеяться, глядя на этих несчастных? Твое бессердечие вызывает только слезы.

— Вы произвели этих детей на свет, а затем бросили умирать. Я же выкормил и вырастил их. А теперь меня за это наказывают.

— Да разве это детский приют? Sed humanarum calamitatum officinam! (Это же фабрика несчастий человеческих!) Ты пошел против природы. Ты вырывал у детей из орбит их ясные круглые глаза.

— Я возвращал к жизни мертвецов. Я лепил живых из пепла.

Perissent! (Без меня они погибли бы!) Вот ключевое слово версии Альбуция. «От таких жалких подкидышей римский народ ведет свое происхождение. Surge tu, debilis! Conatur et corruit!» (Встань же, увечный! Он пытается встать, но падает).

Романист Ареллий Фуск создал свой вариант того же сюжета, начав его с немого нищего: «Praeci-datur, inquit, lingua: genus est rogandi rogare non posse» (Пусть отрежут ему язык, сказал он: тот, кто не может просить, просит лучше говорящего). Я остановлюсь на этой фразе Ареллия: «Genus est rogandi rogare non posse», которую нахожу потрясающей. Мне думается, что именно на этом зиждутся наши жизни. Все мы просим, когда не умеем высказаться. В этом пункте Ареллий затрагивает такие глубины, каких Альбуцию достичь не удалось. Всякое понятие своего «я», все, что кажется нам в наших поступках глубинным выражением нашего «я», в действительности весьма обманчиво и вызывает сомнения в подлинности нашей сути, того, что напоминает роман, который мы рассказываем сами себе унылыми вечерами, когда нас гнетет печаль или одолевают неясные страхи. Все наше поведение подобно деревянной чаше, протянутой немым попрошайкой. Несколько месяцев, предшествующих рождению, и еще несколько месяцев после него калечат человека не хуже нашего предводителя нищих. В тот миг, когда наслаждение или подагра вырывают стон у человека, он ведет себя так же, как эти бедолаги. Если бы я имел несчастье родиться римлянином и меня попросили бы написать роман на этот сюжет, я бы вложил в уста главаря нищих такие слова: «Я только собиратель собирателей милостыни. А их матери всего лишь раздвигали ноги». Ареллий же написал: «Тебя сделали немым для того, чтобы ты добывал деньги. Разве были бы мы достойны вызывать жалость, будь мы здоровы и счастливы? Даже мать и та подходит к колыбели младенца лишь тогда, когда он плачет. На счастливого ребенка она и не взглянет. Оттого-то они и побросали своих детей, что те были счастливы. Хотите, чтобы женщина полюбила вас? Покажите ей багровый рубец от раны. Искалечьте себя!»

А вот слова Гавия Силона:

— Hic non facile stipem impetrat: etiamnunc aliquid detrahatur! (Этому попрошайке мало подают; ну-ка отрежьте ему еще что-нибудь!)

— Он не убивает. Он спасает. Он обучает искусству взывать к милосердию людскому.

— Он говорит: ты должен растрогать человека тем, чего лишен!

— Волчица вскормила своими сосцами двух первых подкидышей.

— Государству был нанесен серьезный ущерб: один из этих детей мог бы стать императором.

— А мог бы стать и святотатцем.

— Можно ли насмехаться над маленькими певцами, у которых отнимают добытые деньги?

— По крайней мере эти дети обучены пению и их пальцы искусно перебирают звонкие струны лиры.

Лабиен изображал предводителя нищих сидящим перед стопкою деревянных табличек, на которых он записывал дневную выручку своих подопечных, они же вереницею проходили мимо него, поочередно давая отчет. Овидий, также создавший свою версию этого сюжета, писал: «Он испытывает радость Приама после смерти Гектора». Спарса, разработавшего ту же тему, осуждали за следующее высказывание: «Prodierunt plures mendici quam membra» (Перед ним выстроилось больше нищих, нежели рук и ног).

Глава седьмая

СТРАНА, ГДЕ РАЗБИВАЮТСЯ ГУБКИ

Беспокойный и к тому же саркастический нрав — вот то, что отвратило его от форума и навсегда разлучило с реальной жизнью, уведя в область фантазий, коим посвятил он остаток жизни. Во время разбирательства одного дела перед центумвирами, когда Альбуцию было сказано, что его противник ранее давал клятву в своей правоте, он прибег к фигуре речи, обвинившей того во всех мыслимых преступлениях. «Placet, inquit, tibi rem jurejurando transigi? (Ты желаешь, сказал он, завершить нашу тяжбу клятвой?) Хорошо же, клянись, но эту клятву продиктую тебе я, Альбуций. Клянись пеплом своего отца, который ты не захоронил. Клянись памятью о своем отце, которую ты не сохранил. Клянись... и т.д.». Когда он кончил, встал Л. Аррунтий, представлявший противную сторону, и сказал: «Accipimus conditionem. Jurabit» (Мы принимаем это условие. Мой клиент даст клятву). Альбуций вскричал: «Non detuli conditionem. Schema dixi» (Я предложил не условие. Я предложил форму клятвы). Аррунтий стоял на своем. Центумвиры, спешившие закончить разбирательство, торопили противников. Альбуций вопил: «Ista ratione schemata de rerum natura tolluntur!» (Стало быть, никому в этом мире не надобны риторические фигуры!), Аррунтий отвечал: «Tollantur. Poterimus sine illis vivere» (Стало быть, не надобны. Проживем и без них). Альбуций настаивал: «Риторика — это кровь, бегущая по вашим жилам, пламенеющая румянцем на ваших щеках, зажигающая блеском ваши глаза». Пока он выкрикивал это, Л. Аррунтий собрал вокруг себя толпу присутствующих и спросил, устремив на них ясный, невинный взгляд: «Видали ли вы человека, чья голова состоит из одних лишь фигур?» Наконец