Альбигойская драма и судьбы Франции - [59]
Истинный характер этого великого акта Генриха IV [196] часто недооценивали. В ту эпоху никто не представлял, что две различных конфессии могут мирно сосуществовать внутри одного и того же государства. Став католиком, но не имея возможности уничтожить протестантскую Францию и не желая этого, Генрих IV решил создать путем Нантского эдикта внутри католической монархии настоящую протестантскую республику, признающую власть короля, но в остальном самостоятельную, со своими ассамблеями и крепостями. В Кас-тре была «палата эдикта», т. е. суд, состоящий наполовину из католиков, а наполовину из про тестантов. Она обязана была разбирать все споры, возникающие между католиками и протестантами. Крепостями последних были, в частности, Ним и Монтобан; они могли рассчитывать на активную поддержку местных феодалов и некоторых муниципалитетов, таких, как муниципалитет Монпелье, города, где некогда собиралось столько соборов и приверженность которого к католицизму ни разу не поколебалась во времена катаров.
Отныне католики — надежные союзники монархии Бурбонов. Это протестанты предпримут слабые попытки добиться если не самостоятельности, то, во всяком случае, автономии во время смут в малолетство Людовика XIII [197]. Это Анри де Роган [198], зять Сюлли [199], властвует в Нижнем Лангедоке, опираясь на Севенны. Король должен прибыть лично, чтобы начать осаду Монпелье, но город добьется права сохранить свою крепостную стену и консулов. Война возобновилась при Ришелье [200], когда великий кардинал осаждал Ла-Рошель. Роган еще раз поднял Нижний Лангедок и Севенны. В конечном итоге он отстоял веротерпимость, признанную алесским «эдиктом милости» (27 июня 1629 г.) [201], но вместе с тем Лангедок потерял свои последние политические свободы. Штаты продолжали существовать, и Лангедок так и останется до конца Старого режима провинцией с сословным представительством; но на деле Штаты — не более чем декоративный орган, а облагаемый налогом доход, как и раскладку налогов, определяют королевские чиновники. Отчасти именно это вызвало последний мятеж в Лангедоке, мятеж его собственного губернатора Анри де Монморанси в 1632 г. [202] У этого эпизода два аспекта: с одной стороны — интриги Гастона Орлеанского, брата короля, мало интересовавшие провинцию; с другой — недовольство некоторых лангедокских епископов и сеньоров, надеявшихся отвоевать свои былые привилегии. Монморанси был побежден и израненным попал в плен под стенами Кастель-нодари; осужденный на смерть, он был несколько недель спустя обезглавлен в Тулузе. Юг сохранил трогательные воспоминания об этом вельможе, последнем в своем знаменитом роду; однако его поражение и смерть лишь отчасти связаны с историей Лангедока. Ришелье воспользовался этим безрассудным мятежом, чтобы снести последние феодальные крепости и распределить конфискованное имущество между семьями, показавшими лояльность, и таким образом еще раз преобразовал южную знать, как это сделал четырьмя столетиями ранее Симон де Монфор. Отныне Лангедок так хорошо держали в руках, что в смутах Фронды [203] он не примет никакого участия.
При Кольбере [204] Лангедок становится одной из главных опытных площадок великого министра. Именно в это время Рике сооружает Южный канал [205], а Монпелье украшают памятники, составляющие часть его славы. Старая суконная промышленность, с давних пор существовавшая на южном склоне Центрального массива, получает новый импульс. Об интендантстве Ламуаньона де Бавиля [206], управлявшего провинцией с 1685 по 1718 гг., можно много сказать и хорошего и плохого. Он придает Лангедоку облик, оставшийся почти неизменным вплоть до конца Старого режима, развивает здесь сельское хозяйство, которое, несомненно, никогда так не процветало, как в XVIII в. Но он же с особой жестокостью выполнял эдикт Фонтенбло, отменивший Нантский. Это привело в 1702 г. к восстанию камизаров [207] в Севеннах, движимых еще и глубокой нуждой. По многим своим свойствам феномен странный, и, возможно, между этой вспышкой и пылом, некогда воодушевлявшим катарских Добрых Людей, можно найти некоторую отдаленную аналогию.
Однако оставим сопоставления, скорее поверхностные, нежели точные. Процветающий Лангедок XVII-XVIII вв. окончательно вошел во французское единство, но утратил часть собственного духа. Милая поэзия какого-нибудь Гудули (1580-1649) не воскрешает гения трубадуров, и, возможно, лишь бенедиктинцы из Сен-Мора, дом Девик и дом Вессет, опубликовав в XVIII в. свою научную «Историю Лангедока» [208], возвратили жизнь стершимся воспоминаниям. Теперь Лангедок — такая же провинция, как и другие. Впрочем, его очертания с его столицей Тулузой к концу Старого режима очень своеобразны: в то время как вдоль Роны он доходит до Виваре, то в остальном не соответствует территориям трех бывших сенешальств Тулузы, Каркассона и Бокера. Здешнее дворянство по большей части происходит не из этой провинции и все больше и больше сливается с фамилиями из других областей Франции. Буржуазия с каждым днем офранцуживается, и только народ остается верен старому языку, которому «Цвет развлечений» очень в малой мере способен вернуть былую славу. Протестантов в Лангедоке явно значительно больше, чем в других местах. Их проповеди, несмотря на репрессии, будут звучать до конца Старого режима. Но и это уже не особенность провинции и имеет мало отношения к ее исконным традициям. В 1789 г. Лангедок созрел для слияния с национальным единством.
