Албазинская крепость - [26]

— Отчего ж те междуусобицы? — хитро прищурился воевода.

— Богдыхан манчьжурских кровей… стонут китайцы, горько им это владычество Цинов. Норовят сбросит Цинов, как вол ярмо, оттого повсюду кровь и огонь.

Воевода не понял незнакомое для него слово, решил, что Цин — имя богдыхана, и спросил:

— Какой Цин обличьем, — какую ратную силу имеет?

Гантимур чуть приметно усмехнулся:

— Царствование Цинов — черный дым разбойных манчьчжуров, захвативших Китай. Ныне царствует на троне молодой манчьжурский богдыхан Кан-си. Ратью покоряется: она-де моджет весь мир покорить.

Воевода ущипнул бороду, рассердился:

— Иные хвалились, хвалились да с горы свалились… Долго ли ты, князь, кочевал по китайской земле?

Гантимур отвечал:

— Кочевал с родичами многие лета прежде китайскому богдыхану служил, был я по его правую руку четвертым князем. Получал от китайской казны в год жалованья по тысяче двести лан серебра и по три коробки золота. Имел рать многую и храбрую. С братом богдыхана был послан под Нерчинский острог, чтоб русских повоевать, острог снести… Видя житье доброе, пастбища богатые, пожелал я российскому царю служить и боя с ними не принял. Богдыхан погони посылал многие, но, приняв с родичами раны и увечья, мы от тех погонщиков отбились и перебежали во владения русских.

Воевода по-хозяйски допытывался:

— Многое ли богатство имеешь, чем перед русским царем хвастать будешь?

— Имею, — отвечал гордо Гантимур, — племя премногое, больше семисот душ, и все в куяках, панцирях, при луках и мечах. Юрт кочует со мной больше сотни…

Воевода силился скрыть тревогу: такой ратной силы в городке не имел. Племя Гантимура могло побить воеводских людей, начисто снести острог.

Воевода степенно сказал:

— Племя твое под руку царя русского беру. Места для кочевок отвожу травные, пастбища привольные. Кочуй, князь, возле реки Урульги. Ясак кладу по три соболя на душу.

Гантимур не скрыл довольства. Видано ли: вместо непомерных сборов ясак в три соболя! Раскосые глаза его заиграли рысиной искрой, угловые скулы пылали.

Воевода насупил брови, добавил сурово:

— Коль вздумает князь баловать и совершит измену, то на кару лютую пусть не жалобится… что ответит князь?

Гантимур склонился:

— Войны не ищу, от войны бегу, ясашный оклад принимаю. Жду твою грамоту, чтоб родичам показать, упрочить мир и дружбу с русскими.

Воевода удалился в приказную клеть. К вечеру Гантимуру вручили приписную грамоту. И на подарки воевода ответил отдарками, дал князю коня белого с седлом, кумачу и сукна желтого три штуки и русское знамя.

Гантимур ускакал в степь, довольный и гордый приемом русского воеводы.

А воевода тем временем вызвал сотника казацких старшин и велел лазутчиков бойких да смышленных разослать на Урульгу, чтоб за Гантимуром и его людьми строго доглядывали, не совершил бы князь измену и разбой. Казакам степным и шатунам вольным велел воевода наказать толково, чтоб они с Гантимуровыми людьми жили в ласке, обид бы не делали: от зла и убийства может случиться ущерб большой и казне царской и острожку.

До середины лета степь жила в мире.

В один из воскресных дней стоял воевода у обедни. Склонившись к уху воеводы, письменный голова отозвал его из храма: вести принесли дальние лазутчики, вести страшенные…

Лениво шагая, воевода спрашивал на ходу письменного голову:

— О чем сказ? Аль нельзя помешкать до исхода обедни?

— Лихо!.. — прошипел скупой на речи письменный голова и умолк.

— Измена?! — допытывался воевода и ему чудился Гантимур.

— Лазутчик Тимофей Трубин, — говорил письменный голова, — с далекой Шилки прибыл. С тамошними тунгусами он в ладах. Ведали они ему на ухо с большой тихостью тайну: беглые казачишки, воровской разбойный люд с севера прибились в царство даурцев. Ведет тех воров Ярошка Сабуров, пропойца Пашка Минин да плут Ванька Бояркин. Озлобили те воры иноземцев. Даурцы тех беглых воров побили едва не без остатку и рать многую, воедино с манчьжурами, в панцирях, с пушками долгомерными двигают на твой острог…

Воевода, распахнув шубу, поспешно шагнул, гневно свел брови:

— Срамной князь Гантимур ложь пустил о междуусобицах китайцев.

— То отвод и подвох, не иначе… — ответил письменный голова.

— Не иначе, подвох… — согласился воевода и спешно пошагал в приказную избу, повернулся, спросил: — А тот Ярошка Сабуров в атаманах у воровских людишек?

— В атаманах, батюшка воевода. О нем сказывали: нравом мужик крутой, храбр, умом не глуп. Объят страстью: новые, нехоженые земли отыскивать. Смолоду в походах, и не столь к грабежному делу склонен, сколь из-за любопытства непомерного и жажды ратных подвигов, домогается новые земли повоевать, пути открыть в теплые страны. Лазутчик поведал тайну-тайн…

— Говори — насторожился воевода.

— Слышал он своим ухом от надежного доглядчика, что хранит атаман на груди, под железной кольчугой, тайный чертеж неведомых земель и царств, кои к земле русской прикосновенны и войной угрожают.

— Пустое! — перебил его воевода. — Тайные чертежи государств — царево дело, а не беглых грабежников.

Письменный голова не унимался:

— Атаман, сказывают, не таков, людишки его — доподлинные грабежники.