Алая заря - [70]

— Да, не знал.

— Откуда же он взялся?

— Примерно неделю тому назад я получил письмо от Пассалаквы из Барселоны. Он писал, что приезжает по важному делу, и спрашивал, нет ли у меня на примете надежного места, где можно укрыться. Я ответил ему утвердительно, и тогда он сообщил мне, что приедет в первых числах месяца и что он намеревается подложить бомбу на пути шествия короля и его свиты во время коронационных торжеств. Далее он сообщил, что я могу узнать его по следующим приметам: молодой, бритый, в берете, с желтым чемоданом в правой руке и черным зонтиком в левой. Встретив его, я должен был спросить: «Это поезд из Барселоны?», на что он мне ответит: «Не знаю, сеньор, я плохо понимаю по–испански». Так я и сделал: поехал на Южный вокзал и встретился с итальянцем. Мы взяли экипаж. Пассалаква рассказал о своем плане и упомянул, что везет в чемодане бомбу. Я хотел было отвезти его в ту гостиницу, где я прежде жил, но тогда он заявил: «У меня нет документов. Вряд ли меня туда пустят».

— Вот видишь? — вставил Мануэль. — Он непременно хотел попасть к тебе на квартиру.

— Я стал уверять, что его пустят в гостиницу, но он настаивал, что у меня ему будет лучше, безопаснее. Я не хотел впутывать вас в это дело, и все же пришлось привезти его сюда. Когда я ложился спать, я думал: «Если нагрянет полиция, он взорвет всех нас». Когда меня разбудили, я решил: «Все кончено». По правде сказать, я удивился, когда обнаружилось, что в чемодане ничего нет: ни бомбы, ни бумаг. Как вы узнали, что у нас будет обыск?

— Сальвадора додумалась. Кроме того, у меня есть данные, что Пассалаква служит в полиции.

Мануэль упорно настаивал на этой версии, надеясь, что ему удастся заронить в душу брата семена сомнения и недоверия.

VII

Снова Роберт. — Борьба за жизнь. — Подарок англичанина. — Любовь

Однажды вечером после ужина, когда Мануэль поливал растения у себя в садике, появился Роберт.

— Привет, малыш. Как поживаешь? Заделался садовником?

— Да, как видите. Как поживает сеньорита Кэт?

— Отлично. Она в Антверпене со своей матерью. Мы часто о тебе говорили.

— Правда?

— Обе вспоминают тебя с нежностью.

— Они очень добры.

— У меня уже есть сын.

— Вот как! Я очень рад!

— Это настоящий маленький дикарь. За ним ходит сама мать. Как у тебя идут дела? Как типография?

— Не так хорошо, как мне хотелось бы. Вряд ли я сумею скоро возвратить вам деньги, как я раньше предполагал.

— Это неважно. Отдашь, когда сможешь. А в чем дело? С работой не клеится?

— Да, все идет как–то медленно; с рабочими–социалистами прямо беда.

— С социалистами?

— Да, вяжут меня по рукам и ногам. Теперь везде и всюду заправляют рабочие союзы; делают что им вздумается. Настоящие деспоты. Нельзя даже набрать рабочих по своему усмотрению: бери, кого они хотят. Во все вмешиваются, делайте так–то, увольте того, примите этого… Настоящая тирания.

— Полагаю, что в связи с этим твои симпатии к анархизму еще более укрепились.

— Конечно. Если уж делать социальную революцию, то нужно делать ее сразу; человеку жить надо… Не хотите ли зайти на минутку к нам, дон Роберт?

— Хорошо.

Оба поднялись по лестнице наверх и прошли в столовую. Роберт поздоровался с Сальвадорой.

— Не выпьете ли чашечку кофе, дон Роберт? — предложил Мануэль.

— Пожалуй.

Принесли кофе.

— Твой брат тоже анархист?

— Гораздо больший, чем я.

— Вы должны вылечить их обоих от этого анархизма, — сказал Роберт Сальвадоре.

— Я? — переспросила она, зардевшись.

— Именно вы. У вас, я уверен, больше здравого смысла, чем у Мануэля. С художником я не знаком, а Мануэля давно знаю, каков он есть: добрый малый, но — никакой воли, никакой энергии. Он даже не понимает, что энергия — самое замечательное качество в человеке, вроде снегов Гвадаррамы: они блестят только на вершинах. Доброта и нежность тоже прекрасные качества, но это качества низшего порядка, удел мелких душ.

— Я и есть маленький человек. Что же тут поделаешь?

— Вот видите? — обратился Роберт к Сальвадоре. — У этого парня совсем нет гордости. К тому же он романтик, увлечен благородными идеями, хочет преобразовать общество…

— Не смейтесь надо мной. Я прекрасно знаю, что не могу ничего преобразовать…

— Вдобавок ко всему ты страдаешь излишней чувствительностью.

И затем, снова обращаясь к Сальвадоре, он прибавил:

— Когда я говорю с Мануэлем, то всегда спорю с ним и всегда его браню. Вы уж извините.

— За что же извинять?

— Вам, наверное, неприятно, что я его браню?

— Почему неприятно? Ведь вы его за дело браните.

— И споры наши вам тоже не надоедают?

— Тоже нет. Раньше скучно было слушать, а теперь — нет; теперь меня многое интересует, я тоже вроде как передовая.

— Вот как!

— Да. Не то что бы я совсем против власти, этого я не скажу, конечно, но меня возмущает, что правительство, государство и вообще все прочие делают все в пользу богатых против бедных, в пользу мужчин — против женщин и в пользу взрослых, мужчин и женщин — против детей.

— Да, в этом вы правы, — сказал Роберт, — самая отвратительная черта нашего общества состоит в том, что оно ведет ожесточенную войну против слабых, против женщин, против детей и, наоборот, поощряет проявление жестокости и грубой силы во всех ее формах.