Алая заря - [59]

— Анархия, — говорил он, — это не ненависть, это нежность и любовь.

Он хочет, чтобы люди сбросили с себя иго власти не с помощью насилия, но только силой своего разума.

Он хочет, чтобы люди в результате совместной борьбы сумели бы вырваться из мрачной пучины нищеты и ненависти в иные сферы, более светлые и чистые.

Он хочет, чтобы сгинуло государство, ибо государство служит лишь для того, чтобы черпать деньги и связанное с ними могущество, созданные трудом рабочих, и перекачивать их в карманы кучки паразитов.

Он хочет, чтобы исчез закон, ибо закон и государство несут проклятие индивиду, ибо именно эти институты увековечивают несправедливость на земле. Он хочет, чтобы исчезли судьи, солдаты, попы — все это воронье, питающееся кровью народной, все эти паразиты на теле человечества.

Он утверждает, что человек родится добрым и свободным, и никому не дано право насиловать чужую волю. Он не хочет принудительной регламентации, которая лишает человека свободы, он хочет свободной ассоциации индивидов, основанной на духовной близости и взаимной любви.

Он предпочитает голод и нищету в условиях свободы благополучной сытости в рабстве.

— Прекрасно только то, что свободно, — воскликнул Хуан и стал подкреплять свою мысль целой серией образных сравнений. — Вода, бегущая в потоке светлой пенистой струей, становится мутной и темной, попадая в застойное болото; птице завидуешь, пока она в воздухе, и жалеешь ее, когда она в клетке. Ничего нет прекраснее белого парусника, готового к отплытию. Телом своим он похож на рыбу, оснасткой же подобен птице. Разве не похож его белый парус на крылья? Разве бушприт не напоминает вам клюв птицы? Тело парусника снабжено плавниками: один длинный, который зовут килем, другой, в самом хвосте, — это руль. Это чайка, которая плавает и летает, и, когда она покидает тебя, ты смотришь на нее с завистью к тоской, словно провожаешь близкого друга. И наоборот, сколь печален вид старого корабля, лишенного парусов! Он никогда уже не сможет покинуть гавани! Это потому, что в старость — тоже оковы.

И Хуан продолжал в том же духе, переходя от одного сюжета к другому.

Он хотел, чтобы страсти человеческие не подавлялись неумолимым прессом, а стали бы силой, созидающей общее благо.

Для него существо социального вопроса заключалось не в заработной плате, а в человеческом достоинстве, и в анархизме он видел прежде всего освобождение человеческой личности.

Он хотел привлечь внимание общества не только к рабочим и вообще к трудящимся но еще в большей степени к женщинам в детям, ибо именно они несправедливо заброшены им и, по существу, лишены оружия в борьбе за жизнь.

Он стал проникновенно рассказывать о бездомных бродяжках, выброшенных обществом в сточную канаву о детях, которые по утрам бредут в мастерскую, полумертвые от холода, о женщинах, гибнущих в вынужденном разврате, попираемых ботинком буржуа и башмаком рабочего.

И еще он говорил о страстной тоске обездоленных по самой простой человеческой ласке, об их неутолимой жажде любви. И единая боль пронизала сердца присутствующих; многие женщины плакали. Мануэль взглянул на Сальвадору и увидел у нее на глазах слезы. Она улыбнулась, и две крупные слезинки покатились по ее щекам.

А Хуан все говорил и говорил; голос его становился все глуше, но наполнялся нежностью и задушевностью; щеки его пылали. В эти минуты казалось, что он вобрал в себя всю скорбь и боль обездоленных.

Никто, разумеется, и не думал о возможности или невозможности осуществления его доктрины. Но сердца всех этих людей бились в едином порыве. Хуан уже готовился закончить свою речь, когда в задних рядах партера возник какой–то шум.

Это Карути стал на кресло, бледный, с вытянутой вперед рукой.

— Долой! Долой! Пусть садится! — кричали все, думая, вероятно, что тот собирается возражать оратору.

— Не сяду! — воскликнул Карути. — Я должен говорить. И я хочу сказать: да здравствует анархия! Да здравствует литература!

Хуан сделал ему приветственный жест рукой и сошел с трибуны.

Странное волнение охватило присутствующих. Только теперь, словно пробудившись от сна и поняв, сколь прекрасен был этот сон, все вскочили с мест и стали бешено аплодировать. Растроганные до глубины души, Сальвадора и Мануэль молча переглядывались, и в глазах у них блестели слезы.

Председательствующий произнес несколько слов, которых никто не расслышал, и закрыл собрание.

Публика потянулась к выходу. Перед сценой столпились поклонники Хуана. Это были молодые рабочие подмастерья в синих блузах, почти все — с испитыми липами, бледные, золотушные, робкие.

Когда Хуан спустился к ним, все они, охваченные страстным порывом благодарности, по очереди старались пожать ему руку.

— Привет, товарищ!

— Привет!

— Да пощадите вы его! Видите — нездоров! — увещевал их Либертарий.

Карути буквально раздувался от восторга. Сам того не замечая и, может быть, не понимая до конца содержания речи Хуана, он как нельзя лучше выразил ее смысл в словах: «Да здравствует анархия! Да здравствует литература!»

В тот самый момент, когда Карути вышел на улицу, два полицейских бросились к нему и арестовали.