Алая карта - [42]

17.00.

Люсиль спустилась к обеду. Мне следовало быть к этому готовым. Она надела темный костюм. Очень благородный. Сугубо «вдовий». Я мысленно благословлял нашего соседа: благодаря его присутствию за столом мы ограничились в разговоре ничего не значащими фразами и я сумел держаться естественно. Я наблюдал за Люсиль, чего не делал никогда прежде. Она в трауре, но впервые надела чуточку слишком броские украшения. Великолепный изумруд на безымянном пальце левой руки прикрывает обручальное кольцо. Дорогое колье. Изумительная брошь на лацкане пиджака. Безупречный макияж. Идеальная прическа. Мне неловко, я чувствую себя рядом с ней морщинистым, увядшим, помятым стариком. Даже если отбросить все подозрения и недостойные мысли, один факт остается непреложным: я слишком стар для нее. Я позволил себе влюбиться в Люсиль только потому, что находился под защитой Рувра. Пока он был жив, я не имел никаких обязательств. Подобная любовь — редкостная роскошь. Теперь все изменилось. Мой эгоизм о казался под угрозой, и я заранее противлюсь тому, что будет происходить дальше.

Кофе в салоне. Она долго рассказывает мне о сестре, которая хотела хоть ненадолго увезти ее в Лион.

— Я отказалась.

— Из-за меня?

— Ну конечно! Разве я могла тебя оставить, бедный мой козлик?

— Смена обстановки пошла бы тебе на пользу.

— Об этом не может быть и речи. — Тон сухой и решительный. — Когда она вернется, я вас познакомлю. Она знает, что ты мой верный и очень дорогой друг.

— Ты не должна была ей говорить…

— Почему? Тебе это неприятно?

Я вынужден сказать «нет» и не делаю тот первый шаг назад, который рано или поздно вынужден буду сделать. Я не знаю, как вести себя с ней, как дать понять, что она не должна слишком многого от меня требовать, что я хочу быть ей другом, не более того.

Я сворачиваю разговор, сославшись на необходимость прилечь. Она провожает меня до двери.

— Мы сможем немного прогуляться, когда жара спадет.

— Да. Может быть.

— Ты уверен, что тебе ничего не нужно?.. Хочешь, я сделаю массаж?.. Ксавье это помогало.

Неужто она из тех вдов, что поминают усопшего мужа при любом удобном случае? Наконец-то ушла! Одиночество! Мое бесценное новообретенное одиночество!

22.00.

Мы вышли на прогулку, как хотела Люсиль. Не прятались, не оглядывались, но я настоял, чтобы она не брала меня под руку.

— Неужели ты все еще боишься кого-нибудь шокировать? Мне теперь все равно!

Не помню, о чем мы разговаривали. Она задавала вопросы — об Арлетт и Хосе.

— Странная у вас семья… Что будешь делать, если твоя жена вернется?

— Это маловероятно.

— Кто знает?.. Ты примешь ее обратно?

— Разумеется, нет.

— Так почему же ты не развелся?

— Я был ужасно угнетен. Депрессия длилась больше года.

— И все-таки это не слишком предусмотрительно.

Люсиль не стала продолжать, но я понял ход ее мыслей. Она освободилась от мужа и играет в открытую, а я выгляжу мошенником и трусом, не решившимся на развод. Мы в неравном положении — по моей вине.

Мы зашли в чайный салон, и две дамы из «Гибискуса», как по команде, повернули головы и уставились на нас. Я поклонился, смущенный и одновременно раздраженный. Пансионерам будет что обсудить! Я уверен, что…

…Зазвонил телефон. Возможно, это Люсиль решила пожелать мне доброй ночи по телефону. За ней больше никто не следит, и она знает, что я долго не засыпаю.

— Ты работаешь?

— Да. Пишу.

— Я хотела поговорить с тобой о библиотеке.

Начинается банальный, отнимающий у меня время разговор. Библиотека была закрыта несколько дней из-за моего недомогания, как же быть, что же делать… Пустая болтовня! Я отвлекся, потерял нить рассуждений, что всегда ужасно меня раздражает.

— Если я помешала, дорогой, скажи, не стесняйся.

— Нет, нет, все в порядке.

От нетерпения у меня вспотели ладони. Боже, пусть она замолчит! Вешаю трубку, делаю несколько глотков анисового отвара. Продолжать работу бессмысленно, остается закрыть тетрадь и лечь в постель.

20.00.

Я не мог принять решение почти две недели — тринадцать дней, если быть точным. Был совершенно деморализован, не написал ни слова. О чем писать? Меня мучили одни и те же мысли и воспоминания: вот мы с Жонкьером беседуем на террасе, у него на лбу очки… эпизод с Вильбером, эпизод с Рувром как логическое продолжение первого преступления. Но если отталкиваться от падения Рувра, смерти Жонкьера и Вильбера тоже выглядят несчастными случаями. Возможно, память мне изменяет. Смогу я поклясться в суде под присягой, что Жонкьер в момент падения был в очках? Одно из двух: если да, значит, Люсиль совершила три убийства; если нет, значит, она невиновна, а мои подозрения омерзительны.

Перечитывая написанное, я осознаю, что меня, так сказать, кидает из огня да в полымя: прокурор, адвокат, обвинитель, защитник… Такое мало кто вынесет. Хватит ли мне смелости на объяснение или я продолжу молчать? Я задаю себе эти вопросы по двадцать раз на дню, когда мы встречаемся в столовой, в парке, в городе… Иногда она спрашивает:

— Откуда эта серьезность, Мишель? Ты плохо себя чувствуешь?

Я пытаюсь улыбаться. Что она станет делать, если поймет, что ее разоблачили? Как поступит, если обвинение ложное? Взорвется от ярости? Затаит злобу? Я откладываю объяснение. Хватит ломать голову, довольно мучиться неразрешимыми вопросами! Пусть все идет как идет.