Аламазон и его пехота - [28]

Вот белый призрак пророка поравнялся с ним. Стал виден и Осел-Создатель, который бодро стучал копытами по мраморным плитам, Казий: натянул тетиву, прицелился во всадника. Он чувствовал себя как человек, которого заживо поджаривают в кипящем масле, — страх терзал его, сводил дрожью руки. Когда стрела, пущенная им, вонзилась в голову пророка, он в ужасе закрыл глаза, и тут же, оступившись, полетел с крыши… С ужасным воплем свалился он в горячий родник, который кипел во дворе, огражденный каменной кладкой.

Когда к нему подбежали сопровождающие Аламазона молодые стрелки, главному казию уже было безразлично, что придет к нему первым — гнев пророка или кинжал Бурбулита…

Стрела, вонзившаяся в Аламазона, по счастливой случайности попала в толстые складки чалмы и лишь слегка поцарапала его. К чести отважного мушкетера, он продолжал ехать как ни в чем не бывало, хотя за первой стрелой могли последовать и другие, более меткие. Народ же, увидев, что стрела, вонзившаяся в голову, не причинила пророку никакого вреда, разразился восторженными воплями, по переулкам пошла гулять молва о том, что некий нечестивец, осмелившийся выстрелить в пророка Мадумара, был тут же наказан небесными силами!

Когда отряд вступил на дворцовую площадь, все увидели войско Шаламана Шылдыра, шеренгой выстроившееся перед Алтынсараем.

— Бросайте оружие! Пророк накажет всех, кто осмелится поднять на него руку! — закричала толпа, сопровождающая Аламазона и его пехотинцев. — Главный казий наказан! Он уже мертв! Лучники из Черной дыры с нами!

Услышав о лучниках, воины, стоявшие у дворца, заколебались. Одно дело сдержать безоружную толпу, другое дело — воевать с обученными воинами. Тем более, они перешли на сторону пророка. Значит, это нужно сделать и им, и сейчас же!

Строгая шеренга заколебалась, часть воинов стала отступать. Шаламан Шылдыр, прячась за стражниками, стал кричать:

— Вперед, мои храбрые воины! И мы сметем их с лица земли!

Этот крик словно был сигналом для бегства. Тем более что толпа, следовавшая за пророком Мадумаром, стремительно нарастала, она двигалась, как черная туча…

Вскоре на площади остались только Аламазон и отряд. Жители махалли Джанджал с криками гнались за беглецами, — размахивая палками, и отводили душу, молотя стражников и сыщиков, которые попортили им немало крови. Остальные ворвались во дворец, вытаскивая оттуда запрятавшихся в страхе царедворцев.

Когда наступило утро, на площадь, где под стражей сидели Грязнуля Первый и его злобная мать, а вокруг них придворные, пришел Хумо Хартум. Тут же обнаружилось, что призрак пророка Мадумара исчез вместе со своей гвардией. Исчезли и «священные ослы», которые своим ревом всполошили всю страну.

Не было нигде и Бурбулита. Войско Змеиной пещеры во главе с Надимом Улугом и принцем Ферузом, вошедшие в Пламенную провинцию, встретили только разрозненные и жалкие остатки былой армии владыки.

ГДЕ ЖЕ АЛАМАЗОН?

Утром было объявлено, что отныне Юлдузстан становится единой страной и время грязи и нечистоплотности кончилось.

Если в это утро кто-нибудь вздумал бы проехать из конца в конец пещеры «Пламенная», то увидел бы, что во всех прудах, саях купаются люди. Женщины полощут белье и домашние принадлежности, и везде, как флаги, белеют чистые простыни, скатерти, полотенца.

Все мочалки, годами хранившиеся тайно и с большим риском для владельца, были пущены в дело.

На фоне чистых, сияющих радостью лиц особенно мрачными казались серые и пятнистые от грязи лица придворных и самого Грязнули Первого — в грязной чалме, в халате, покрытом жирными сальными пятнами. Ишмата по просьбе Хумо Хартума выпустили, и он вволю наплавался в сае. Одно только огорчало его — где же Аламазон?

А площадь шумела и бушевала. Решали, что теперь делать с бывшим правителем и его придворными.

— В темницу их! — слышались крики.

— Да, пусть посидят там, где мучилось столько людей!

— Отдайте их в наше распоряжение, — просили жители махалли Драчунов. — Мы живо стрясем с них лишний жир!

Грязнуля Первый, уткнувшись в подол матери, жалобно заплакал.

— Плачешь теперь, — кричали ему. — А сколько плакали наши дети?

Хумо Хартум, подойдя к людям, толпившимся вокруг падишаха и его слуг, поднял руку в знак того, что он хочет говорить.

— Тише! Хумо Хартум хочет говорить! — раздались крики. Несмотря на то, что последние годы старик жил в нищете, простые люди уважали его, помня, сколько добра было сделано им в давние годы, когда он был главным визирем.

— Нам всем было очень трудно в эти годы, — скорбно начал он. — Но подумайте каждый и скажите себе: а нет ли здесь и нашей вины? Стоило неразумному младенцу захотеть самого невероятного — и мы приняли это, жили в грязи, а ведь наш народ во всех своих поколениях чистоту любил и отдавал ей должное. Что из того, если поддерживали этого младенца жестокие и злые люди? — он оглянулся, словно ища Бурбулита, но его нигде не было видно.

— Мы — народ. Нас много, а их, — он показал на стражников, — всего горстка, их и придворных, которые жирели на труде народа и его крови. Так дальше быть не может. Нельзя, чтобы страной управляли те, кто в этом ничего не понимает! Кроме того, — тут он снова поднял руку, словно желая подчеркнуть значение своих слов, — вы все должны знать правду, которую столько лет и поколений скрывали от всех правители. Скрывали так долго, что она бы и осталась погребенной, если бы… во всех поколениях не находились люди, которым правда дороже жизни и всех благ.