Аквариум - [7]

а ещё я снимался отдельно

на коне, со щитом и в латах,

с копиём, со знаменем на древке —

как я, значит, змея сокрушаю.

Всё, само собой, из картона,

из подручных, как говорится, матерьялов,

на фанере конь нарисован,

я в дыру лишь морду просунул.

Выпили мы тогда изрядно —

я недели три колобродил…

Пропил хромовые колёса

и костюм, и Катин полушалок,

и ещё кой-какие вещички.

Было так, мамаши мои, многажды,

аж ползком, бывало, возвращаюсь,

аки змий, к домашнему порогу».

«Вот видите, — зашептал сосед, — я же говорю: известным более Богу, чем людям!»

«Никогда меня Катя не бранила,

из любой беды выручала,

всё терпела, главу держала,

как я зелье изрыгал и закуску,

и сама меня раздевала,

на подушки с кружевом ложила

под моим же знаменитым патретом…

Все же есть еще во мне сознанье —

стал я думать, куда податься,

для чего себя приспособить.

Пенсия моя небогата,

знать, не много я на войне заработал,

только слава, что Победоносец.

Думал, думал, ничего не надумал,

люди добрые подсказали,

научили делать зажигалки.

Хитрая, однако, машина:

Крутанёшь колесечко, — другое

вслед за ним тотчас повернётся

и летучую искру высекает.

Фитилёк бензиновый вспыхнет,

и валяй, закуривай смело:

ни огня не надо, ни спичек,

ни кресала, и дождь тебе не страшен.

Вот стою я раз на толкучке

со своим самодельным товаром.

Вдруг навстречу знакомая хвигура.

Пригляделся я — мать честная!

Да ведь это же Коля Чуркин,

старый друг, фронтовой лепила,

что меня с поля боя вынес,

на тележке безногий едет.

Сам кричит: „Здорово, пехота!

Чем торгуешь, каково жируешь?“

Не нашёл я, что ответить Коле,

молча я к нему наклонился,

обнялся с ним и расцеловался.

Выпили мы с ним ради встречи.

Говорит мне Коля: „Эх ты, дура,

что ты, дура, жисть свою корёжишь?

Брось-ка ты свои зажигалки,

а займись делом поумнее…“

Стал смекать я, мозгами раскинул

и придумал, наконец, стаканчик.

Дело это, братцы, такое:

много их, желающих выпить,

у подъездов и по магазинам,

в подворотнях аль просто на воле.

У кого и деньги в кармане,

у кого в руках поллитровка,

а разлить во что — не имеют.

Вот и пьют на троих некультурно,

каждый маму ко рту прикладает

да, глядишь, утереться забудет,

а какой он, кто его знает:

может, он гунявый аль гундосый,

может, у него во рту зараза.

Тут я к ним как раз приближаюсь,

не спеша, солидной походкой,

мол, не нужно ль, ребята, подмоги,

обслужить культурно, кто желает.

У меня при себе бумага,

а в бумаге у меня селёдка,

чесночку зубок — кто желает, —

для хороших людей не жалко,

для кого и яблочко найдётся.

Опосля достаю стаканчик.

Люди ценят такое вниманье,

заодно и мне наливают.

Тут, глядишь, беседа начнётся,

расскажу им чудо о змее,

а они нальют мне по второму.

Ах, прошли давно те денёчки.

Уж давно моя Катя сбежала

и с подушками, и с детями.

А таких, как я, со стаканом,

развелось немало в округе,

и моложе меня, и шустрее.

Чуть я сунусь, уж там свои люди,

и рассказы мои неинтересны.

Уж никто в чудеса не верит,

и до лампочки им Георгий…»

«Вот, значит, какие дела, — сказал солдат и горестно оглядел публику. — А все оттого, что жить не умеем».

«Посему сменил я работу,

заступил я на новую вахту,

нонче я с Казанского еду,

а на завтра с Курского вокзала,

до обеда хожу по вагонам,

а потом в буфете отдыхаю.

Братья-сестры, папаши и мамаши!

Вот стою я сейчас перед вами,

как пред Богом, с открытою душою,

весь как есть, за родину увечный,

сирота безродный и бездомный.

Вы на горе моё поглядите,

войдите в моё положенье,

воину-калеке подайте.

Много не прошу — кто что может,

на моё дневное пропитанье,

на краюшку хлеба да на стопку —

говорю это прямо, не скрываю.

Перед вами стою с открытым сердцем,

я, пронзивший копьём дракона,

я, от недруга Русь защитивший,

щитоносец, святой Георгий».

С этими словами он двинулся по проходу и вскоре наткнулся на Стёпу. Контролёр поднял брови. «Сезонка», — парировал сказитель и, по предъявлении сезонного билета, продолжал свой путь между скамьями, держа копьё остриём кверху, подавая пилотку направо и налево. Анна Семёновна, вздохнув, поднялась с места.

«Попрошу проездные документы!»

Шествие Льва Бабкова по своим делам

Куда направился Победоносец, какой путь избрал Бабков? Оставим солдата в толпе, спешащей на площадь вокзалов, и последуем за Лёвой в сторону Преображенки, вдоль неровной линии бывших доходных домов, всё ещё основательных, хоть и пришедших в упадок, с запылёнными окнами нижних этажей, с вывесками контор, чьи наименования, составленные из слов-обрубков, напоминали заумь. Это был какой-то ветхий, доживший до чаемого будущего футуризм. Пешеход свернул в подъезд, взошёл по короткой входной лестнице. На площадке за стеклом сидел с газетой привратник — или сторож, или дежурный — такие люди всегда сидят в этих местах. Их обязанность — не пускать «никого», то есть блюсти порядок, хотя вряд ли кто-нибудь знает, в чём именно состоит порядок.

Сняв очки, вахтёр смотрел вслед вошедшему, несколько встревоженный элегантной бесцеремонностью, надменным величием, с коими тот, кивнув, помахивая портфелем, прошагал мимо, после чего очки были водружены на место, и дежурный углубился в передовицу. Тем временем Лев Бабков миновал служебный коридор и через задний выход выбрался наружу. Несколько минут спустя он нырнул в пахнущий плесенью чёрный ход жилого строения, непостижимым образом втиснутого в колодец двора. Таково устройство старых кварталов; здесь на каждом шагу убеждаешься, что пространство города, в отличие от природного, растяжимо: где едва хватило бы места для десятка деревьев, могут разместиться многоярусные дома, пристройки, проходные дворы; таково преимущество цивилизации перед природой. Лев Бабков ехал в вихляющейся коробке лифта. На последнем этаже кабина вздрогнула и как бы на мгновение провалилась; гость шагнул в пустоту, но почувствовал под ногами пол; гром захлопнутой двери прокатился по коридору; дом был устроен по образцу меблированных комнат, возможно, и был когда-то гостиницей; гость тащился по длинному коридору мимо мёртвых квартир и кухонь навстречу пыльному солнцу. Позвонил, нажал на дверную ручку, не дожидаясь ответа. Дядя сидел за столом с толстой лупой размером с теннисную ракетку. Ай-яй-яй, снова забыл задвинуть щеколду.