Актриса - [37]

Я вела себя тихо. Приходил торговец вином, торчал у нас весь день, предлагая ей попробовать урожай то одного, то другого года. Приходил Найл Дагган, университетский преподаватель и критик; он сидел и говорил, а содержимое бара неумолимо сокращалось. Еще по-свойски захаживал священник отец Дес, утверждавший, что игра моей матери заставляет зрителей уверовать в Бога. А однажды заявился один тип и подобострастно спросил, нет ли у нас случайно запасного полотенца. Как выяснилось, он делал ей педикюр. Когда я вернулась в гостиную с полотенцем, он стоял на одном колене и держал в руке голую ногу матери.

– Она, вероятно, положила сигарету на край тарелки.

Я подумала, что он говорит о принцессе Маргарет.

– Неужели? – откликнулась мать и потянулась снять обувь с другой ноги.

Я всех их ненавидела. Молча.

Ходила за ней по пятам. Всегда болталась где-то рядом, водила грязным пальцем по оконному стеклу или прикусывала себе руку – словом, занималась мелким вредительством.

– Нора, что ты делаешь?

– Ничего.

Не знаю, правда ли она поддерживала с кем-то романтические отношения или то были просто мои подозрения. Я считала, что даже ее бухгалтер влюблен в нее без памяти. Скромный, очень деликатный, он мнил себя рыцарем, спасающим ее от финансовых глупостей и неприятностей. Он приходил дважды в год и раскладывал по всему кухонному столу документы. Через деревянную дверь я слышала его успокаивающее бормотание и ее ответные реплики, произносимые непривычно беспомощным капризным тоном.

Любимчик-священник приходил каждый вторник, и они степенно беседовали, выражаясь сложноподчиненными предложениями. Отец Дес обладал красотой восковой куклы; молодой иезуит, читавший запоем и каждую неделю посещавший театр. Водить с ним дружбу было очень полезно. Отец Дес мог обвенчать пару, которой остальные священники отказали в силу канонических препятствий, а их было немало: если жених или невеста были протестантами или некрещеными, если развелись за границей, если сожительствовали и не покаялись. В театральных кругах подобные связи воспринимались как сущий кошмар. Особенно девушками: влюбляться было прекрасно, но, если не удавалось вступить в законный брак, это означало, что ты связалась со слишком интересным мужчиной, чтобы быть за него спокойной. Отец Дес все мог устроить. У него имелись ключи от часовни, маленького готического строения на северной окраине города, рядом с доминиканским монастырем. Он исповедовал в неформальной обстановке, в гостиной, а его надгробные речи отличались тактом и краткостью. Кроме того, он иногда тайком крестил детей, зачатых при неясных обстоятельствах.

Он был необычным священником, но все же священником, как с ласковой улыбкой любил напоминать. От отца Деса исходила доброта, которая не вызывала у меня доверия – слишком уж неразборчивой она была. При нем я чувствовала себя комнатным растением. Когда он приходил, его принимали тепло, но нельзя сказать, чтобы ему как-то особенно радовались.

Она с отцом Десом разговаривала тихим мелодичным голосом, задавала серьезные вопросы и выслушивала ответы, держа собственное, порой скандальное, мнение при себе. Мне эта версия Кэтрин О’Делл всегда представлялась сомнительной – женщина, которая летом носит белые перчатки и регулярно просит отпустить ей какой-нибудь милый безобидный грешок. Она играла «грациозное раскаяние», а образ, разумеется, позаимствовала у Грейс Келли. Сам грех трудно поддавался определению. Возможно, то был грех пробуждения желания у мужчин.

Моя мать была католичкой, как и Фиц, ее отец. Далеко не образцовой – службы пропускала, молитвы читать забывала, – следовательно, была плохой католичкой, хотя в те времена набожность в основном сводилась к посещению церкви и проговариванию нужных слов. Кэтрин, принадлежа к богеме, умудрялась оставаться верующей. Мы не пропускали ни одного попавшегося на пути храма, заходили внутрь и ставили свечку: в Нотр-Дам – Жанне Д’Арк, в Слайго – святой Димфне, в Венеции – безглазой святой Луции, в церкви ее имени. Мать кропила вещи, а заодно и меня, святой водой, а в ящике стола в стиле ар-деко хранила деревянную шкатулку с реликвией, пропитанной кровью из стигматов жуткого человека, падре Пио, которого еще не успели канонизировать и который даже еще не умер. На фотографии падре в коричневой сутане глядел из-под капюшона выпученными безумными глазами, словно приказывая: «Смотри». Я смотрела и видела, что из его ладоней прямо на меня струится кровь. Кровавая святыня представляла собой малюсенькую грязноватую тряпочку под прозрачным выпуклым стеклом, вставленным в медальон; по кругу было выгравировано: «ex sanguine». Этот медальон считался самой ценной вещью во всем доме. Он, как она загадочно выражалась, служил «гарантией».

Отец Дес поглядывал на подобное отношение к высшим таинствам со снисхождением, но не без симпатии. Он часто приносил с собой пару-тройку серьезных книг; одни мать дочитывала до конца, другие бросала, а как-то раз я застала его в нашей гостиной – он сидел один и читал. Я помню, мы с ним заговорили о Дарвине. Отец Дес знал о динозаврах и синантропе – обе эти темы вызывали у меня глубокий интерес. Еще он рассуждал об эволюции души. Тогда, в девять лет, я мечтала заняться химией («Не аптечной», – любила пояснять я тем, кто думал, что я хочу продавать помаду и детскую присыпку), поэтому его слова о душе не вполне меня убедили, по крайней мере, с точки зрения эволюции. Ему я об этом не сказала. Книга, которую он держал в руке, называлась «Семь ступеней страдания», и этого хватило, чтобы пригвоздить меня к полу. Я так и стояла возле его колена, испытывая зуд, пока меня не нашла Китти и не увела пить чай.