Агроном - [4]

Ошеломленный всем тем, что я видел и слышал здесь за час моего пребывания, я не знал, как держать себя. С одной стороны, меня брала грусть при виде этих двух жалких существ, по капризу насмешливой судьбы запутавшихся в миллионах; и в то же время смрад от этого зловредного и гнусного богатства вызывал во мне чувство глубокого отвращения. К этому присоединялась горечь сознания призрачности человеческой справедливости, социального прогресса и революций, раз всё это могло привести к тому, что было сейчас у меня перед глазами: Леша и его пятнадцать миллионов! Как будто люди на протяжении многих веков разбрасывали щедрою рукою семена мысли и кровавая влага с народных эшафотов поила истощенную и бесплодную почву только для того, чтобы позволить какому-нибудь Леша бессмысленно утопать в подло накраденном богатстве! А в просвет открытой двери столовой виднелась, точно декорация, окружающая замок природа: мягко убегали вдаль холмистые лужайки, синели сплошные массы высоких лесов; но мне чудилось, что со всех концов горизонта тянутся мрачные процессии нищих и обездоленных прямо к замку Вопердю, чтобы разбить себе головы и переломать руки и ноги о его крепкие стены. Я молчал, слова не шли с языка при таких мыслях.

Неожиданно Леша воскликнул:

— Когда я буду депутатом… Да, когда я буду депутатом…

И он закончил свою мысль, вертя вилкой над головой. Жена посмотрела на него с жалостью и несколько раз пожала плечами.

— Когда ты будешь депутатом?.. — повторила она. — Ты-депутатом!.. Как же!.. Слишком ты глуп для этого!..

Тут она призвала меня в свидетели:

— Ну, скажите, сударь… можно ли молоть такой вздор? Ведь он, каким вы его сейчас видите, уже три раза баллотировался… И ни разу не получил больше трехсот голосов!.. Да я бы со стыда сгорела после этого! Вы не поверите, ведь эти триста голосов стоили нам шестьсот тысяч франков, и это верно как то, что вот эта бутылка стоит перед нами… Уж я не ошиблась в подсчете — шестьсот тысяч франков копейка в копеечку… это значит, что каждый голос нам обошелся ровнехонько в две тысячи. А он говорит о том, чтобы еще раз попытаться!.. Да вы представить себе не можете, какую штуку он выкинул последний раз четырнадцатого июля; он называет это манифестацией: велел выкрасить все стволы деревьев в три цвета.

Леша улыбался, потирал руки и казался очень довольным тем обстоятельством, что ему напомнили этот высокий акт, который он считал одной из самых счастливых своих идей. В моем взгляде он искал одобрения, восторга.

— Это была остроумная выдумка, не правда ли? — сказал он мне. — Но разве женщины понимают что-либо в тех приемах, какими иной раз приходится воздействовать на народ… Помяни мое слово, дружище… На этот раз я буду избран, и это мне ни гроша не будет стоить… У меня выработан такой план кампании, ты увидишь! Я выставлю свою кандидатуру как агроном-социалист… Да, я кандидат радикальной агрономии! Долой армию, долой суды, сбор податей — всё к черту!.. Нет больше бедных, все станут собственниками!.. Позднее, во время выборов, ты познакомишься с моим планом… Да, он таки лишит сна поповское отродье. Впрочем, я забыл, что и попов тоже долой!.. Ведь это они помешали мне пройти на выборах, потому что я свободомыслящий и не верю в их Господа-Бога!.. Попляшут они теперь у меня, поповское отродье!..

При этих словах госпожа Леша вспылила и принялась отчитывать мужа:

— Замолчи!.. Не позволю тебе называть так священников и говорить дурно о религии в моем присутствии… Господи Боже мой! да он хуже всякого ребенка!.. Вы не подумайте, сударь, что он неверующий… Это он только, когда в компании, не может сдержать себя, всё хвастает… А как приключится с ним хоть самая пустая болезнь, то он перепугается до смерти и скорей за священником! Если б его тогда слушать, то бедный священник и не выходил бы от нас, всё бы его напутствовал!

Леша барабанил по краю тарелки, следил за полетом мухи у потолка и небрежно насвистывал какой-то мотив, желая скрыть неловкое положение, в которое его ставили слова жены. Потом он закашлялся и внезапно переменил тему разговора.

— Какая досада, — сказал он, — что ты не попал к нам двумя неделями раньше… Я танцевал канкан, и ты бы видел, как я его танцую! Совсем как в Париже, старина! — И, раскачиваясь на своем стуле, он начал выкидывать руки вперед, делая забавные жесты.

— Да, советую тебе еще и этим похвастаться, — вздохнула госпожа Леша. — Ведь благодаря твоему канкану мы лишились рубах… Вот будьте свидетелем, сударь… У нас каждый месяц бывают господа из города… Очень милые люди и дамы их тоже… И особенно отличается веселым нравом господин Гатинель, маклер… Уж умеет он людей посмешить… Представьте себе, он играет на рояле ногами, носом и чем угодно, да как хорошо играет… Меня он очень забавляет, и всё, что он говорит, так смешно!.. Так вот все эти господа были у нас со своими дамами две недели тому назад… После обеда стали танцевать — так вдруг пришло кому-то в голову! Жара стояла страшная, если вы помните, и как же они все потели!.. ужас было смотреть, до чего потели… И хотя открыли окна, но в воздухе было душно: собиралась гроза. К тому же все прыгали… ах это было очень весело! Но только в таком веселье всё забываешь и время идет незаметно… Тут мы как раз и пропустили последний поезд! Уж я подумала: Бог ты мой, мне придется оставить ночевать всю эту ораву, дело не легкое… Конечно, комнат у нас немало, но простынями мы не очень богаты, а на шестнадцать человек их надо много!.. Ну уж, думаю, не взыщут… кое-как всех устроила… Только, оказывается, этим дело не кончилось. Всем этим господам понадобились рубашки, потому что их на самом деле так промокли, точно сейчас из стирки… Леша дает свои рубашки мужчинам, а я свои — дамам. Потом всю ночь я стараюсь, сушу на кухне около печки их рубашки, думая подать их утром, но не тут-то было. Рубашки действительно высохли, но были грязные и мятые как тряпки. Надеть их не было никакой возможности, и Леша должен был дать мужчинам еще и дневные сорочки… Все поразъехались очень довольные, но только, посудите сами, дорогой гость, вот уже две недели, а никто и не подумал вернуть нам наших рубашек!.. Что там ни говорите, а это очень неделикатно… У нас хоть и немало белья, но шестнадцать рубах — пропажа довольно чувствительная…