Агония. Византия - [5]

Они медленно последовали за Туберо и его гостями в атрий, где их ожидала жена хозяина со своими невольницами — гречанками и африканками. Атрий был вымощен красным мрамором, его бассейн, устроенный под квадратным отверстием потолка, освещался солнечным лучом, который скользил внизу по зеленому гранитному плинтусу стены, разделенной пилястрами. Шерстяные занавеси с изображением химер, варварской окраски, затканные фиолетовыми полосами, закрывали входы в соседние комнаты — кубикулы, обрамленные стенными фресками: ландшафтами, морскими видами, танцовщицами, порхавшими среди колонн, и амурами, державшими за узду коней, уносящихся вдаль.

Жена именитого хозяина, Юлия, встала, и ее тень заколыхалась на колеблющейся воде бассейна; на поверхность всплыли две миноги, глаза которых, полные как бы жажды человеческого тела, остановились на Мадехе и на его амулете, блестевшем на солнце. Потом, поклонившись, она со своими женщинами ушла в шелесте широких одежд и звенящих украшений.

Брундузийцы — и Туберо с ними — очень громко стали говорить о событиях, волновавших Империю, о смерти Макрина и его сына Диадумена Увенчанного, прозванного так по сплетению жил на его лбу в виде короны; и об Антонине Авите, сыне Сэмиас и, может быть, незаконном сыне Каракаллы, названным Элагабалом, потому что он был жрецом Солнца. Один из граждан растерянно качал головой:

— Боги Италии исчезнут ради Черного Камня, которому поклоняется Антонин; он и нас заставит поклоняться этому Богу в своем лице.

И с важностью они ожидали, что скажет Атиллий, приехавший с Востока, посланец Элагабала. Атиллий, не колеблясь, стал защищать Черный Камень, означавший Жизнь и ее Начало. Что такое Жизнь? Она исходит от Солнца, все оплодотворяющего, поднимающего рост семян и распространяющего их через атмосферу, изображаемого в своей силе органом размножения, фаллосом; и иначе быть не может. Могут ли сравняться с ним другие Боги, греческие, римские, египетские и персидские: Митра или Хронос, Сирапис или Агура — Мазда, Мирионима Изида и Зевс рогоносящий? Не потому, чтоб он отвергал этих Богов, но как они ничтожны перед Черным Камнем, Черным Конусом в форме мужского органа, изображающим всецело Жизнь! Ныне Империя нашла определенную форму символа Единой Жизни и завоевала себе высшее Божество в образе Черного Камня Эмесса, и почему не покинуть переходные формы других Богов, менее ясно выражавших эту идею?

Все, что он говорил, казалось брундузийцам так темно, что они покачивали головами, угадывая богохульство, но не улавливая, в чем оно выражалось.

— Что такое Единая Жизнь? — продолжал Атиллий. — В самом начале Жизнь единополая совершала зачатие и рождала сама собой; мир был бессилен испытать счастье со времени разделения полов; поэтому совершенство состояло в слиянии рождающих сил в Единство. В этом истинное значение символа Черного Камня, и поклонение ему Антонин Элагабал, пятнадцатилетний Император, хочет установить в Риме, куда он стремится под солнцем дней и звездами ночей!

В ответ на его утверждение один из двух граждан, кривой, глядя на него единственным глазом, почти круглым, качая склоненной головой, сказал:

— Ах, чувствую я, убьет нас всех этот Император со своим Востоком и со своим Богом, который есть только камень; со своим культом, который хочет нас возвратить в Единство. Но это его Единство, оно также и твое, — нет, никогда Рим не примет его добровольно! Он убьет Рим, твой Император! Он убьет нас всех своим культом, который отнимет жизнь ради поклонения Жизни!

В словах Аспренаса, этого брундузийца, была такая отчаянная ненависть к Востоку и противоестественным извращениям, которые виделись в Единстве Черного Камня сквозь таинственные слова Атиллия, что другой гражданин, человек благоразумно умеренный, заговорил, придерживая на животе ровные складки тоги:

— Ты думаешь, Рим примет восшествие Антонина и допустит к себе его толпы людей Востока, желающих подчинить себе Запад? Конечно, нет!

— Рим примет все, — ответил Атиллий. — Восток станет выше Запада, Черный Камень победит все, и от его победы родится Андрогин!..

Он произнес это мечтательно, едва отрешаясь от своих отвлеченностей, опустив одну руку, а другой держа складку своего синтесиса и бросив на молчавшего Мадеха глубокий, но быстрый взгляд, странно нежный.

Уже темнота наступила в доме Туберо; он обернулся, презрительно, к Эльве и Мамеру, замыкавшим собой группу гостей:

— Послушай, Эльва, ты, умеющий пить горячую воду, как вино, и ты, Мамер, прыгающий подобно слону, двигайтесь к триклинию. Кто из вас съест и выпьет больше?

Мамер подпрыгнул на одной ноге, держась за другую своей жирной рукой, быстро повернулся и побежал с каким — то кудахтаньем к столовой, а Эльва, следуя за ним, улыбался своим гнусным лицом.

Невольники ставили на стол металлическую посуду с выпуклыми украшениями, с львиными пастями на ножках, зияющими посреди триклиния; сложенное из камня ложе в виде подковы, примыкавшее к столу, было покрыто пышными подушками. Другие рабы осветили залу четырьмя канделябрами с несколькими лампами, укрепленными вершиной своей оси на треножнике, и бронзовой люстрой, подвешенной к потолку.