Агава Супсова - [3]

Олег Николаевич вздрогнул, как будто растерялся и, опустив глаза, вдруг забормотал:

- Знаете, я ее выкопал, но это, поверьте... и сегодня мне не хотелось бы...

Боже мой, каким все-таки может быть человек! Я схватил Олега Николаевича за руку:

- Извините, пожалуйста! Не будем об этом вспоминать. Лучше к морю!

Нам удалось сохранить добрые взаимоотношения. И во время этого отпуска Олег Николаевич часто рассказывал о своих собственных стимуляторах для растений, об опытах с ними. Все это хорошо, но мне гораздо больше нравилось, когда мы с ним говорили о выращивании самых обыкновенных цветов. Теперь мы большую часть времени проводили на морском берегу. Сад утратил для меня свою привлекательность. Да и Олег. Николаевич не очень настаивал на его посещении.

Отпуск прервался неожиданно. Заграничная командировка! Меня известили телеграммой. Хотя времени было мало, я все-таки поставил об этом в известность Олега Николаевича и даже показал телеграмму. На прощанье я обещал прислать что-нибудь диковинное. Расстались без особого сожаления.

Обычно я выезжал на месяц или два, не больше. Пока освоишься в новой обстановке, переваришь массу свежих впечатлений, соберешь материал и вот-вот наметишь контуры предстоящего отчета, начальство тут как тут. Короче, долго не засиживался. Даже соскучиться как следует не успеешь. Так же я настроился и на эту командировку, а вышло совсем иначе.

Полгода я выдержал сносно. К концу года вспомнил всех хорошо и плохо знакомых. Даже Супсову выслал в специальной посылке что-то из многочисленного семейства амариллисовых. Еще год продержался на воодушевляющих посланиях начальства. На третий год стало совсем плохо. Ни с того ни с сего разрегулировался сон и, самое странное, исчезло чувство любопытства.

Работу стал выполнять чисто по долгу службы, так как был дисциплинирован и в некоторой степени самолюбив. Считал дни, считал месяцы. Их набралось ровно на три с половиной года, когда пришло короткое распоряжение о выезде на родину.

И вот я снова дома!

Пересказывать мои чувства словами трудно и не стоит. Это надо пережить самому. Вернулась жажда деятельности, жадность к новому. А новым было все, что я встречал. В общем, все было прекрасно, и, когда наступило время отпуска, я отправился на юг с ощущением, как будто еду туда впервые.

Вечером я мысленно исповедовался перед морем. Только оно не изменилось за время моего отсутствия. Тут, на берегу, я переоценивал свои чувства, приводил их в порядок, чтобы не растерять что-то хорошее и не казаться в глазах других немного глуповатым.

На другой день вспомнил о Супсове. Захотелось его повидать. У моря встретиться не удалось, и я отправился в гости без приглашения. Думаю, что наше многолетнее знакомство давало на это право.

На мой настойчивый звонок Олег Николаевич вышел к калитке. Некоторое время он пристально вглядывался утомленными, покрасневшими глазами. Узнал не сразу, и, похоже, не потому, что забыл, - просто его мысли были заняты чем-то другим. Постепенно Супсов вернулся к действительности.

- Георгий Владимирович!.. - никакого продолжения за возгласом не последовало и понимать его я мог, как хотел: как радость, удивление или досаду.

Супсов сильно изменился за эти годы. Лицо осунулось, волосы посеребрились и сдали позиции, отступили со лба поближе к затылку. Воспаленные глаза лихорадочно блестели.

Наконец Супсов распахнул калитку, пригласил войти. Растерянность исчезла, лицо приобрело торжественно-снисходительное выражение. Хозяин картинно отступил назад, пропуская меня в сад, и вымолвил:

- Очень приятно, очень приятно. Разлука была столь долгой, что даже не сразу сообразил, что к чему. Прошу прямо в сад, там у меня небольшая беседка.

Назвать это сооружение беседкой было довольно трудно. Так, нечто среднее между контейнером и лифтовой кабиной. Помещение было рассчитано явно на одного, но мы без труда и довольно удобно разместились в нем. Я с интересом осмотрелся. Три стены почти полностью заняты какими-то шкафами, одна застеклена от пульта до потолка. Пульт, видимо, самодельного происхождения. Чего только на нем нет! Кнопки, рычажки, шкалы, сигнальные лампочки... И набраны они, как мне показалось, на блестящей панели какого-то автомата для приготовления кофе. Да и каждая из деталей сама по себе была интересна: настроечные ручки радиоприемников, стенные электровыключатели последней моды, рычажки тумблеров были украшены цветными пробками от тюбиков с зубной пастой и даже габаритным сигналом от автомобиля "москвич". Может, зря наговариваю, разглядеть все сразу было попросту невозможно... Но зрелище предстало довольно живописное.

За стеклом хорошо был виден сад. Внимательно присмотревшись к зелени, я невольно перевел взгляд на Супсова. Олег Николаевич был весь в ожидании, может быть, именно этого вопросительно-удивленного взгляда. Мне даже не пришлось расспрашивать. Поток сбивчивой лихорадочной речи ринулся на меня с устрашающей силой. Для этого словесного напора беседка была явно маловата, она скорее располагала к тихому обстоятельному разговору. По всей вероятности, Олег Николаевич в период моего отсутствия не имел возможности излить душу кому-либо и теперь накопившееся прорвало плотину. Сам он как-будто засветился изнутри, воодушевился, куда только девались скованность и неуклюжесть. Идеи, о которых я слышал от него лет шесть назад, всплыли вновь и теперь преподносились уверенно. Пока это были общие фразы и, на мой взгляд, не совсем логичные выводы. Но я невольно стал присматриваться к саду.