Африканский вояж - [41]

И точно так же как тогда мозг вдруг заполнило полное и совершенное спокойствие: "Я не один. Вокруг снова свои, те — настоящие… И что бы не случилось меня не бросят, не сдадут, вытянут… А значит, все в порядке", лишь откуда-то издали доносился постепенно слабеющий и затихающий мат Беса, накладывавшего жгут на все еще кровоточащую руку.

"Тоже мне, самурай хренов!" Так потом и повелось Самурай, да Самурай, слегка иронично, с нормальной открытой улыбкой, не такой, как там. В том странном и подлом мире, где он жил, или существовал, после решения военно-врачебной комиссии, ставшего приговором, люди не умели улыбаться. Они лицемерно кривили губы, а глаза оставались злыми и холодными. Уголки ярко накрашенных женских губ дозировано ползли в стороны, ровно настолько, чтобы приоткрыть тщательно отбеленные косметическим стоматологом зубы, но так, что не видно десен, а за масксетью накладных ресниц прыгали цифры со значком доллара безошибочно определяющие, сколько с тебя можно поиметь. Широкая щербатая улыбка в подворотне, разведенные в стороны руки: "Извини, братан, ошибка вышла, обознались!", в следующий миг на твой череп обрушится кастет. Барская, тщательно скрывающая брезгливость, так и сквозящую во всем облике, улыбка военкома… Продолжать можно бесконечно — ЗДЕСЬ никто не умел улыбаться, так как Бес и остальные ребята, толпившиеся через два дня в грязно-белой, пропахшей специфическими больничными запахами палате. Может это от того, что они были живыми и настоящими, не теми заводными куклами с нелепой программой, что окружали его последний год. Или потому, что они знали цену: цену жизни и цену смерти, цену страха и цену мужества, цену настоящей мужской дружбы и цену предательства…, они знали цену всему на этом свете, вот только цену денег они так и не поняли, слишком много было в их жизни того, что гораздо дороже нарисованных на бумаге фантиков. Короче, они были настоящие. "Тоже мне, самурай хренов!" — говорили они и хлопали его по здоровому плечу, а в глазах светилась настоящая радость, просто от того, что он, Пашка, жив, что он скоро поправится и будет здоров, от того что они пусть вот так в больнице, но снова встретились. И от этих дружеских шлепков, от светящихся глаз, гадкий и мрачный мир, окружавший его последний год начал трескаться и разламываться по швам, грязной вонючей шелухой опадая с другого, настоящего, пропахшего вольным степным ветром дальних дорог, где нет места мелочной трусости и подлости, где правят давно забытые здесь понятия Честь и Мужская дружба.

На лицо упала чья-то тень, и Самурай открыл глаза, быстро осмотревшись вокруг. Народу на поляне собралось уже довольно прилично, мужчины в ярких спортивных костюмах группками по двое, по трое, теснились на всей ее площади. Курили, жали друг другу руки, травили анекдоты или обсуждали политику, но всех объединяло одно — глаза. Глаза наркоманов в предвкушении очередной дозы, шалые, нетерпеливо мечущиеся, не могущие ни на миг остановиться, постоянно перебегающие с одного на другое, горящие нездоровым азартом и куражом.

Все они были его врагами, все до одного, пресыщенные, развращенные, разжиревшие и благополучные, собиравшиеся здесь из-за нехватки острых ощущений. Это они, соблазнив красивой жизнью и легкими деньгами увели его жену, это они набивали себе карманы, пока он кровью оплачивал их спокойную жизнь, это они продали и предали ту страну, которую он клялся защищать… Виновны! Виновны! Виновны! Троекратная формула ответа на суде присяжных, оставляющая время на последние сомнения, четкая и однозначная, не допускающая двойного толкования после произнесения. Давно им самим сформулированная и выговоренная специально для них. Он не может поставить их к стенке прямо сейчас, не может воздать им по делам полной мерой — слишком хорошо они защищены специально придуманными законами, специально прикормленными ментами и судьями, всей мощью украденных денег… У него есть лишь эта маленькая несерьезная лазейка, пусть это мелочь, но даже мелочь лучше чем ничего… Паранойя? Злобное человеконенавистничество? Зависть? Быть может… Но кто вправе его обвинять?

— Первое правило бойцовского клуба: никому не рассказывать о бойцовском клубе.

Леха-Завклуб, а в миру Алексей Леонидович и исключительно на «вы», топ-менеджер какой-то жутко прибыльной и рентабельной совместной англо-русской фирмы не то по поставке россиянам тушенки из мяса бешенных коров, не то еще чего-то чрезвычайно необходимого, сделал паузу и внимательно оглядел парней стоявших вокруг утоптанного пятачка земли. Парни были совершенно разные и одновременно похожие, как близнецы: одинаково аккуратные прически, чистая ухоженная кожа лиц и рук, аромат дорогой туалетной воды и своеобразный дресс-код — дорогие спортивные костюмы. Выпадал из общего стандарта лишь один — угрюмый и широкоплечий, явно азиатской внешности, нарочито одетый в самошитые из грубой кирзы широкие штаны и выцветший тельник. Казалось из присутствующих лишь он не волновался ничуть. Завклуб знал его под именем Самурай, больше о парне ничего известно не было, впрочем, одним из законов клуба была анонимность бойцов, если они сами того желали. Желал пока лишь один Самурай. Кто он такой в обычной жизни не знал никто.