Афон и его судьба - [45]

Афонский старец

Продвигался я по узкой и извилистой тропинке, направляясь к уединенному скиту. Тропинка вилась то по залитым солнцем полянам, то под кущами старых деревьев, смыкавшихся над моей головой прочным зеленым сводом. Но только напрасно неопытный путник стал бы искать под этим ветвистым сводом заслуженного отдохновения от духоты и палящего зноя: там, в узком и тенистом коридоре, образуемом вековыми афонскими великанами, было несравненно душнее и жарче, чем под открытым небом.

Несмотря на то что на полях и лужайках не было ни единого у к рытого уголка, куда, казалось бы, не проникал горячий солнечный луч. Идти по таким открытым местам было и легче, и свободнее. Едва тропинка выбегала на их простор, как путника тотчас же обдавал живительный морской ветерок, прерывавший власть солнечных лучей, которые уже тогда не жгли и палили, а нежили лицо и открытую голову.

На одном из лесных поворотов я невольно остановился, не будучи в силах оторваться от восхитительной картины, открывавшейся перед глазами внезапно и во всем своем грандиозном объеме. Слева от меня расстилались очаровательные просторы зеленых долин, правильных квадратов виноградников и холмов, покрытых буйной растительностью. А за этим царством зелени и полных жизни красок земли сверкало и искрилось море, обнесенное рамой берегов.

Я стоял молча. Стоял долго, позабыв в молчаливом созерцании и о цели своего путешествия, и о томящем зное южного дня. Казалось, позабыл и о себе самом.

Море, все залитое солнцем и обнесенное причудливой рамой своих цветистых берегов, как бы млело в истоме, сливаясь на горизонте с нежно-голубой далью небосвода. Живописно выступал из серебряных вод остров Мулине, а по другую сторону, как пышная корзина цветов, в лазурной воде моря вырисовывался остров Тассо, резко отличаясь своими красками и линиями от лежавших значительно дальше островных пятен Имброса, Самофракии и, наконец, уже совсем далекого острова Лемноса. Последний казался темно-лиловым, почти призрачным. А совсем близко, за аллеей стройных и строгих, темными свечами уходивших к небу кипарисов, я вдруг увидел несколько ярко сверкающих настоящим золотом церковных куполов. Это были купола русского скита – родные купола Святой Руси.

Я стоял, как очарованный, не мог оторвать глаз от красоты этого чудесного уголка. Сразу же уйти в дальнейший путь я не мог, не мог так скоро расстаться с овладевшим всем моим существом очарованием. Я уселся под развесистым деревом, решив продлить свое наслаждение лицезрением такого редкого сочетания красоты. И в эти минуты я уже ясно чувствовал, что эта вечная красота вытеснила из моей души все, что годами владело ей, как земное, суетное, докучно-жизненное немощно-человеческое…

Так длилось несколько минут. Не знаю и не помню сколько. Затем мое необычное состояние стало понемногу проходить, и вскоре я опять вернулся к обычным земным восприятиям. И причиной этого явились отчасти какие-то глухие звуки, долетевшие из зеленой рощи. Звуки были похожи на удары лопатой или киркой. По-видимому, где-то близко находился человек, усердно занимавшийся работой среди этого царства красоты и безмолвия.

Я поднялся и начал углубляться в лесную чащу по направлению звуков, которые с каждым моим шагом становились слышнее, хотя и не отличались особой силой. Чувствовалось, что удары наносились рукой немощной и слабой, едва способной вообще нанести такой удар. Движимый любопытством, я быстро миновал сравнительно легко проходимые заросли орешника – и вдруг очутился на лесной опушке, за которой начинались обширные площади одичавших виноградников, разбросанных по отлогому горному склону. И я тотчас же узнал причину, порождавшую загадочные звуки-удары. В нескольких шагах от меня весь залитый лучами яркого солнца усердно копошился какой-то ветхий старец в холщевом подряснике и с очень длинной седой бородой.

По всему видно было, что старый инок нес на себе такое бремя лет, какое едва ли могло ему позволить выполнять какую-либо работу, а тем более т у, какую он все же выполнял под палящим солнцем. А работа эта заключалась в окапывании тяжелой киркой виноградных лоз, на что в жаркое время летнего дня требуется немало сил и от молодого, крепкого человека. Но длиннобородый старец продолжал свое дело, ни на минуту не поднимая при этом головы, так что мое появление на его безмятежно-тихом горизонте по-прежнему оставалось ему неизвестным. «Не вспугнуть бы!» – подумал я, решив все же приветствовать почтенного труженика. И совсем тихо, так, чтобы голос мой все же долетел до его слуха, я произнес:

– Христос воскрес, отец!

Старик медленно поднял голову, а затем стал разгибаться. Но было ясно, что одно уже это разгибание причиняло немало труда и забот его костям, настолько долго совершал он это действие. Наконец длиннобородый дедушка выпрямился во весь свой крупный рост и, тяжело опираясь одной рукой на кирку и приложив другую к глазам, стал пристально смотреть в мою сторону, стараясь распознать того, кто так неожиданно нарушил его покой и полное уединение.

Я сделал еще несколько шагов и уже вплотную подошел к старцу, дабы дать ему возможность свободно ознакомиться с моей личностью. И, по-видимому, она произвела на него благоприятное впечатление, ибо я тотчас же увидел уже озаренное доброй улыбкой старческое лицо и такие же добрые голубые глаза, просто смотревшие на меня из под нависших бровей, вполне соответствовавших своей сединой всей белоснежной растительности, окаймлявшей лицо моего нового знакомого.