Афганская война ГРУ. Гриф секретности снят! - [3]

– Огонь, а не кони! – залюбовался рыжим жеребцом Михаил Семенович. – Жеребец – это настоящий конь самого Александра Македонского, Буцефал.

– А какова кобылица, – заметил я, – она под стать Буцефалу, не так ли?

– Прекрасная пара – создание природы и ее творение! – сказал Михаил Семенович, любуясь бегом лошадей. – Век бы смотрел на таких лошадей, как эти, не отрываясь. Лошадей я люблю с детства.

Я ведь, товарищ полковник, детдомовский, но все хорошее, что я вижу, быстро исчезает, как призрак. Я невезучий. Видать, такова моя судьба. С судьбой не поспорить! Был с детства горемыкой, таким и остался.

Михаил Семенович замолчал. Смахнул порывистым жестом набежавшие слезы, тихо сказал: – Я родился перед Второй мировой войной. К власти в Германии пришел Гитлер. Отец сказал маме: «Все. Мир кончился. Будет война. Гитлер тому причина!» – Отец не ошибся. Грянула война, которая вскоре подошла к границам России. Помню, хотя был тогда маленьким, как нас, трех-четырехлетних детей, спасали от фашистского рабства. Долго везли поездом, потом на машинах, и когда открыли борта машины, из трехсот подростков в живых осталось около пятидесяти человек, остальные погибли в дороге. Я остался жив. Нас поместили в детдоме на берегу реки, в небольшом сибирском городке. Так начиналась моя жизнь, в скитаниях и нищете.

Михаил Семенович вновь замолчал. Тяжело давались ему эти воспоминания из прошлого. Я смотрел на него и думал, что мы с ним люди одной судьбы, прошли через войну, голод, разруху, нищету. В жизни ничего не видели хорошего, особенно в детские годы. Как и Михаил Семенович, я тоже прошел дорогами безотцовщины, познал унижение, голод, детдом в городе Тобольске. Старшие ребята крали у нас, малышей трех-четырехлетних, хлеб из-под подушки, когда мы спали, и от голода и побоев жизнь в детдоме становилась настоящим адом. Мы оба молчали и, кажется, думали об одном и том же, как мы выжили в условиях кошмара и террора со стороны советской власти к людям. Стоило опоздать на работу на 20 минут, полагалась тюрьма и пять лет на лесоповале. За бранное слово в адрес товарища Сталина – расстрел. «Боритесь, если вы люди!» – говорил Максим Горький, но он, кажется, не понимал, что говорил. Борьба одиночек была бессмысленна, а собираться больше трех-четырех было запрещено законом. В милицейских околотках с пристрастием добивались признания вины, кто-то не выдерживал пыток, и так выявлялись новые «враги народа».

Неожиданно Михаил Семенович улыбнулся, словно и не было тревожных дум и слез на его глазах. От него я узнал, что его отец погиб на войне, мать умерла от голода. Теперь он один как перст на белом свете, но примирился со своей судьбой. В коллективе летного состава его ценят как высококлассного специалиста. Это уважение коллектива делает его полноценным человеком в обществе, а больше того, что есть, ему не нужно.

Обворожительная улыбка Михаила Семеновича, сошедшая с его губ, кажется, на время примирила и успокоила нас обоих, прошедших через трудности жизни, и сблизила, подружила, растопила недоверие и объединила.

– Помню один случай в детдоме, который произошел со мной, – сказал, улыбаясь, Михаил Семенович. – Пионервожатая Клавдия Андреевна, красавица, умница, вылитая Офелия, героиня Шекспира из «Гамлета», учила нас, детдомовцев, танцевать. В нее, кажется, были влюблены все до единого человека в детдоме, включая меня. Признаюсь, что мне было боязно даже на нее смотреть, настолько она была красивая, молодая, хороша собой. Ей в ту пору было лет 17, мне – десять. Наконец, подошла очередь Клавдии Андреевны танцевать со мной. Я осмелел и собирался ей сказать, как я люблю ее, но так и не сказал. Она постоянно говорила мне: «Миша! Смотри под ноги, а не на меня, иначе не научишься танцевать. Раз-два-три – шаг влево. Раз-два-три – шаг вправо. Понял, Миша, как надо танцевать? Теперь уже лучше получается. Молодец!» Наконец я набрался смелости сказать Клавдии Андреевне о своей любви к ней, но лопнула в патефоне пружина, и танцы пришлось отложить. Вот такая история приключилась со мной в детстве. Прошло много лет, а эту историю я не забыл, помню и, кажется, буду помнить до самой смерти.

Михаил Семенович грустно рассмеялся, сказал задумчиво:

– Вот и теперь так хотелось подольше полюбоваться бегом быстроногих лошадей, а их и след простыл. Чудеса в решете, да и только. Что поделаешь, нет ничего вечного под луной. Все течет и изменяется. Таков закон жизни. Своим умом понимаю, что так должно быть, но как-то не могу к этому привыкнуть, и от этого мне постоянно начинает казаться, что я обделен жизнью и обижен ею. Но это я сказал так, в порыве откровения своей души, а в общем-то, все хорошо. Главное – я жив, здоров, а это в условиях гражданской войны в Афганистане уже немало. В Афганистане произошла революция, но, назвавшись революцией, она так в словах и увязла. Да и с чего бы ей разгуляться? Без Бога ни до порога. Ничего не вышло. У Кармаля есть все: деньги, армия, многочисленные чиновники, но нет веры в Бога и все идет прахом.

Михаил Семенович запел вполголоса:

Черный ворон на белом снегу,