Афган - [5]

Белов долил в бак бензин из канистры, отбросил ее в сторону, влез в кабину и, медленно набирая скорость, покатил к трассе, ведущей по кишлаку, которая скрывалась за поворотом у выезда из него.

Прапорщик проехал через весь кишлак, зорко осматриваясь по сторонам, но ничего тревожного не заметил. Люди, живущие здесь, затаились до утра. Прапорщик знал, что своих убитых и трупы душманов жители кишлака похоронили поздно ночью, и долго над их могилами заунывно пел мулла, и его молитву лишь изредка прерывал нестройный жиденький хор голосов: «Аллах акбар!».

Перед поворотом прапорщик увеличил скорость и проскочил быстро. Теперь дорога шла прямо, и он расслабил немного мышцы. Можно было теперь почти спокойно ехать до того кишлака, который разнесли вертолетчики. По обеим сторонам дороги расстилалась пустыня, и даже сейчас, ночью, в предрассветной темноте, можно было прекрасно рассмотреть любой предмет, тем более если он двигался.

Машина шла легко, хорошо отрегулированный мотор гудел ровно и монотонно. Прапорщик посмотрел на часы: до рассвета оставалось около двух часов. На заднем сиденье зашевелился Шинин, прапорщик повернулся к нему:

– Ну, как дела, Андрюха? Жив?

Но Шинин, очевидно, не слышал прапорщика, он еле шептал: «Пи-и-ить...».

Прапорщик левой рукой удерживал руль, а правой, отстегивая фляжку от ремня, говорил раненому:

– Андрюха, а вот пить тебе Вощанюк запретил, только губы смачивать дал добро.

Отвинтив крышку с фляжки, прапорщик смочил водой кусок бинта и, протянув руку назад, к лицу Шинина, протер влажным тампоном потрескавшиеся горячие губы сержанта. Шинин потянулся к влаге, пытаясь поймать хоть одну каплю, но прапорщик уже убрал бинт.

– Ты, Андрюха, потерпи, осталось километров пятьдесят, – решил прапорщик хоть немного отвлечь раненого от боли. – Жаль, фары включить нельзя. На такой тачке на гражданке эти полсотни мы бы меньше чем за час мотанули. Как думаешь? – прапорщик замолчал и прислушался. Шинин лежал молча, не стонал, видимо, вода придала ему силы. Прапорщик заговорил вновь:

– Нам с тобой, Андрей, нужно только «зеленку» проскочить. Попробуем на дурачка с рассветом проскочить.

Прапорщик опять посмотрел на часы. Ехали уже сорок минут.

– Значит, скоро кишлак, а от него до Кандагара километров тридцать, – продолжал Белов.

Действительно, впереди показались развалины, темнеющие бесформенной грудой. Он снизил скорость до минимума и осторожно въехал в растерзанный кишлак.

– Господи, хоть бы дорога не была завалена, – взмолился прапорщик и тут же нажал ногой на педаль тормоза: перед машиной высилась груда какого-то хлама. Белов чертыхнулся, поставил машину на ручник и, не глуша двигатель, выскользнул из кабины. Он сразу кинулся к груде мусора и стал разгребать его по сторонам, откидывать крупные камни, отбрасывать тряпье. Завал был небольшой, и минут через десять он расчистил неширокий, но вполне пригодный для машины проезд. Все время, пока работал, он ни на секунду не ослаблял внимания и следил за окружающим его чужим безмолвием. Теперь прапорщик прошел немного вперед и увидел, что дорога впереди чистая, без завалов. Он хотел было уже вернуться к машине, но вдруг услышал с правой стороны какой-то писк. Белов резко присел, направив ствол автомата туда, откуда повторился звук. Через некоторое время опять пискнуло. Прапорщик до боли в глазах всматривался в развалины, но ничего не видел.

– Может, котенка придавило? – подумал он и, встав на ноги, осторожно стал подходить к куче тряпья, из которой, как он установил, доносился писк. Подойдя вплотную, прапорщик присел на корточки, оглянулся по сторонам и левой рукой включил фонарик. Осмотрев тряпье, он осторожно стал отбрасывать клочья материи, потому что знал, что духи со своей азиатской хитростью любили ставить мины-ловушки в таких местах, где другому человеку и в голову не придет. Но тут вроде бы все было чисто. Белов увидел, что тряпье зашевелилось, и опять раздался писк. Он приподнял тонкое одеяло и опешил. На камнях лежала мертвая женщина в парандже, с раздробленной головой, а к груди она прижимала застывшими руками младенца. Ребенок тыкался головой в окаменевшее тело матери, причмокивал губами и тоненько пищал. Прапорщик с силой разжал руки женщины и потянул к себе ребенка, который сразу же забился и закричал в руках Белова. Тот бегом кинулся к машине. Вокруг все было спокойно. Шинин лежал тихо, без сознания. Прапорщик включил плафон освещения, положил ребенка на сиденье и только теперь понял, что тряпье, в которое завернут малыш, пропитано кровью. Белов знал, что командирский водитель – мужик запасливый, и поднял второе сиденье, под которым нашел сверток абсолютно новых портянок, зимних, байковых, широких. Он расстелил их на сиденье и подошел к ребенку. Малыш все еще плакал, по-взрослому всхлипывал и морщил маленькую мордашку. Белов принялся разматывать пеленки. Кое-где материя заскорузла от крови и прочно слиплась, приходилось с силой, но аккуратно ее раздирать. Когда Белов убрал последние пеленки, ребенок, только что замолчавший, вновь закричал и задвигал ножками. Прапорщик охнул, как будто его шарахнули по голове прикладом, оперся руками о приборную доску и спинку сиденья, стоял и смотрел на мальчика полутора-двух месяцев от роду. Правая ножка была оторвана по колено и лежала рядом почерневшим инородным телом. Жалость горячо обожгла Белова, его тело сразу обмякло, но он взял себя в руки и осмотрел культю. Из раны медленно сочилась кровь. Водой из фляги он смыл сукровицу, смазал рану антисептиком, потом йодом. Мальчик зашелся криком и беззвучно раскрыл рот, синея и дергаясь всем телом. Прапорщик резко дунул в лицо малыша (где-то слышал об этом) – и ребенок, передохнув, закричал с новой силой. От крика очнулся Шинин и смотрел на прапорщика непонимающим взглядом.