Аэрогарды - [90]

Ничего такого. Д'Марья поднял забрало — воздух здесь был свежий, он пах резко, незнакомо, но не опасно, — потом снял сферу.

— …и непременно водочки.

Голос у хозяина пирамиды оказался густой, сочный, провоцирующий на слушание и повиновение: бас, и даже не оперный, а вообще какой-то трубный. Д'Марья подумал, что именно этот голос заставлял лампочки под потолком звенеть и шевелиться.

Он взял стул — деревянный; помнится, в начале девятнадцатого века такой стиль назывался «чиппендейл», — уселся на него, осторожно раздвинул чашки на столе и положил перед собой бронесферу.

— Тогда я им и говорю: воля ваша, дорогие господа, — азартно продолжал хозяин пирамиды, шлепая клыками по нижней губе: странно, но от этого его дикция вовсе не ухудшалась, — однако позвольте указать на совершенную архиглупость подобных превращений. Голым начинает существо свой путь в поисках самости и забвения, существенно голым же оно должно самозабвенно пройти от Альфы до Омеги через нашу ижицу. Цилиндр! — взревел козлобородый. — Цилиндр!.. Гипербред, не более и не менее того. Тору — только торово. Моднявая фрачная пара эксклюзив страшно неуместна в качестве аквизита амбивалентного путешественника. Фейербах огненным ручьем пафосно растекся по останкам ревущей авиабазы — лево! Лево! Левой!

— Ваше слово, товарищ маузер! — с энтузиазмом подхватил Зоммер.

Хозяин пирамиды умолк на полуслове и с удивлением посмотрел на обер-лейтенанта. Д'Марья и Ямада последовали его примеру.

Зоммер явно смутился. Он опустил голову, даже, можно сказать, понурился и — д'Марья готов был поклясться в этом — покраснел.

— Сбили вы меня, — грустно произнес козлобородый. — При чем тут маузер?

Зоммер промолчал.

— Скучные вы какие-то, — пожаловался хозяин пирамиды. — Все молчите, молчите… Нет чтобы спеть красивую песню. Лет ми си ю стрипт, к примеру. И вспомним Лени Рифеншталь.

Повисла неловкая пауза.

Словно бы от нечего делать д'Марья стал осматриваться — нарочито небрежно. Лампочки, еще какие-то висюльки… тут он вздрогнул: в дальнем углу зала, в душной коричневатой полутьме увиделось нечто неожиданное, тоже свисающее с потолка: здоровенная, очень тяжелая на вид глыба, отдаленно напоминающая повешенного за ноги человека, поворачивающегося вокруг своей оси… от ее зеркальной поверхности отскакивали вовсе не те картинки, какие должны были бы: никаких столов, лампочек, чашек и аэрогардов, но лишь грязноватые, дурно пахнущие даже на расстоянии разводы и звонкие суховатые щелчки ярко-желтых автоматных выстрелов…

Д'Марья невольно отвел глаза в сторону. Один взгляд на странное вращающееся зеркало вызывал чувство тошноты и омерзения: он даже ощутил, как рот наполнился кисловатой слюной.

— Так, — деловито сказал козлобородый. — Не будем гризетствовать и играть в мовизм. Не по Сеньке шапка. Это как пустить в звездный лабиринт в век дракона черную кошку с абсолютным оружием — не поймут друг друга, несовместимые вещи, какие координаты чудес ни задавай. А со стороны ничего, бывает интересно. Не заблудишься. Особенно — если на кону водочка стоит. Да еще и не на одном. Для нежелающих. В розлив. И — в Разлив! Эх, охота… междугазетная организация. В четырнадцатый день месяца ияр кому-то, пожалуй, стоило бы выпить на юбилее. За Императора. Любого. Но не каникулярного. Без этого, пожалуй, кое-кому нельзя. Особенно тем, кто пропустил пятнадцатый день месяца предыдущего. То есть не пропустил, а был занят. Бывают такие — опоздавшие. Мосты вот только жечь не нужно. Культура, наверное.

Д'Марья покосился на своих спутников. Ямада слушал чрезвычайно внимательно, а вот Зоммер, похоже, не слушал вовсе — рыскал взглядом по сторонам, держа палец на спусковом крючке блицгевера.

— Между прочим, здесь каждый раз — утро, — понизив голос, доверительно сообщил хозяин пирамиды и налил себе чаю. — И светло. Но не по той причине, как вы, наверное, подумали. Падать вот только неприятно… и вообще не стоит думать, что вы такие первые и такие умные… и мы не первые, и даже те, кто был перед нами, — тоже, возможно, опоздали. Путешествия, переходы, прорывы… все это было не раз и не сто восемь раз, волочь по туннелям свои воплощенные горести — невеликая доблесть. Вам проще, вы понимаете, как мучительно быстро течет песок, как мала емкость, куда уже ничего не вернуть и не вернуться никогда… а если я шучу? Попробуйте, проверьте, это право каждого путешественника, — хозяин пирамиды снова неуловимо изменил интонацию, — но компас может показать не туда.

Козлобородый умолк, схватил чашку обеими руками и принялся истово хлебать чай, шевеля рогами. По лысине его пошли пурпурные пятна.

— Нетерпение! — провозгласил внезапно хозяин пирамиды, широким жестом отбрасывая опустевшую чашку: она с металлическим лязганьем покатилась по полу и затихла где-то в дальнем углу. — Нетерпение и нетерпимость! Три времени, три цвета времени, три возраста — одно и то же… все одно и то же, и ничего принципиально нового. Да разбудите вы хоть меня, хоть кого угодно и где угодно — даже в Лондоне, — и вам скажут, что на Тауэре до сих пор висят отрубленные полусгнившие головы, что после первого тайма на армагедцонском стадионе по нулям, что туннели не анизотропны, а наступать на грабли — забава общечеловеческая. Поднимите себе веки — и вы ничегошеньки не поймете, потому что риторика — наука по известному определению халявная, содранная кожа хороша на барабане, умение терпеть свойственно не всем, а во льдах, между прочим, довольно холодно…