Аэций, последний римлянин - [35]

— Тебе ныне и присно ревностно возношу молитвы, святая троица, таинственная, непостижимая, всемогущая… Окажи милость свою слуге верной и почитательнице ревностной… Пролей струю благодати на истерзанное сердце… Не откажи… в благодати… Владыка владык… Смиренно прошу тебя: как древле Олоферна ужасного предал ты в руки Юдифи… Амана — в белые руки Эсфири, — так и мне предай ныне, триединый боже, ненавистную голову презренного Аэция. Аминь. Аминь. Аминь.

3

На флангах вестготы уже с полудня добились явного преимущества. Однако Аэций не позволил оттянуть от центра ни одного друнга пехоты, ни единого кунеуса конницы.

— К десяти мы расколем их центр, — говорил он спокойно окружающим его комесам, бросая в водоворот схватки все новые отряды гуннов, свевов, аланов, которые с боевой песней на устах убивали и гибли во славу римского оружия. Вернее, во славу Рима, потому что оружие воюющих сторон было почти одно и то же — неримское, варварское… Длинные тяжелые копья, огромные обоюдоострые мечи, высокие прямоугольные или треугольные щиты, которые не закрывали только голову и ноги воина, голову защищал массивный шлем, а о ногах никто не тревожился: раненный в ногу падал на землю и на коленях или лежа рубил, колол, кусал, душил или испускал дух, сам зарубленный, искусанный, исколотый или задушенный, а чаще всего размозженный копытами конницы, несущейся, как вихрь, по земле.

Однако в тот день коннице не было куда мчаться, и вообще ей было мало работы: сражение шло из-за взгорья, осажденного с рассветом вестготами, оно и было главной целью бешеного натиска отрядов Аэция. Овладеть южным склоном, втащить на него баллисты и катапульты — вот задача, которой Аэций должен был добиться любой ценой до восхода солнца. А уж воинские машины, царящие над полем битвы, без труда решили бы победу, молотя снарядами победоносное левое крыло неприятеля, которым командовал сам Теодорих. Захватить же взгорье можно было только пехотой, и Аэций, который вот уже пять лет прилагал все усилия к тому, чтобы каждый солдат галлийских войск был прежде всего всадником, оказался вынужденным сражаться в столь презираемых им строенных порядках. А для этого сражения гуннские воины, составлявшие почти половину римского войска, совсем не годились и бесполезно погибали у подножия, напрасно пытаясь конным натиском прорвать несокрушимую живую стену вестготов. Трибуны и препозиты наскоро выстраивали спешенных конников в плотные правильные колонны; лишенные хозяев кони как ошалелые табунами носились между рядами, разбивая и ломая с трудом установленный строй, их массами убивали на месте — тех самых коней, которых еще недавно армия отнимала у крестьян вместе с жизнью!.. Сам Аэций слез с коня и с огромным франконским щитом в левой и длинным аланским копьем в правой руке повел в бой первую спешенную тысячу всадников. Это были почти одни готы, ветераны Гайнаса, Сара и Стилихона. Они шли медленным, мерным шагом, не обращая внимания на тучу стрел, которой встретили их из арбалетов побратимы, родичи, соплеменники, может быть даже родные братья и сыновья… Через минуту они сошлись, как два мощных германских тура — точно рогами впились друг в друга двойным лесом копий, ревущим мычанием наполнили землю и небо, боевым кличем… Общим кличем!.. И на одном языке подбадривали их вожди, и одна молитва срывалась с губ умирающих… Бились храбро, одержимо, дико — и дико умирали — одни за римский мир, другие — закладывая основы будущего государства и будущей мощи, о чем они даже не подозревали…

Десять часов. Сражающимся с готами готам приходит на помощь особый палатинский легион, единственный во всей Галлии, несравненный, если дело касается битвы в староримском строю. Аэций, который давно уже сменил разбитое копье на топор, не переставая рубить направо и налево, кричит следующему за ним Кассиодору:

— Никогда еще не было так тяжело… Но ведь это то, что надо…

Золотые орлы главнокомандующего вырывают у цветных балтских значков крутую вершину — Колубрарскую гору.

4

Епископ Эгзуперанций с трудом поднимается с постели. Только теперь Астурий может разглядеть его лицо: совсем еще не старое, но исхудалое, пожухлое, болезненное.

— Сын мой, — говорит епископ, — ты христианин?

Смуглое лицо испанца покрывает горячая волна пурпура.

— Моя бабка жизнь отдала за Христа на арене, растерзанная дикими зверями, — восклицает он с жаром и одновременно с негодованием.

— Вот видишь, сын мой. А ты велишь мне, служителю Христову, распять его заново.

Астурий отступает на шаг. Дрожащей ладонью осеняет себя крестом.

— Что ты говоришь, святой отец? — произносит он дрожащими губами.

— Да, сын мой. Разве ты не пришел ко мне затем, чтобы сказать, что один из сильных мира сего хочет убить другого, а когда он это сделает, ты, слуга Христов, должен предать жертву анафеме и вознести молитву за убийцу.

Астурий громко, облегченно вздыхает. А он было так испугался слов епископа. Теперь он улыбается почти радостно, пожалуй даже снисходительно.

— Недостоин я судить тебя, святой отче, — говорит он, — но ты изволишь шутить над священными словами.

Безграничная скорбь проглянула в отмеченных страданием глазах епископа.