Адвент. Повесть о добром пастухе - [3]

При этой мысли Бенедикт снял шапку и вытер лоб. Он взопрел не от ходьбы, а от воинственных мыслей и от участия в очищении храма. По своей природе он был человеком исключительно мирным, ему никогда не приходило в голову учинить насилие над другим, по крайней мере, сколько он себя помнил. Но слова Спасителя «дом Мой есть дом молитвы, а вы сделали его вертепом разбойников» возбудили в нем гнев и неприязнь. Представить себе только, что проклятый торгаш из Вика возьмет и устроит филиал в их старой церкви с дерновой крышей! Тогда покою конец. Но с этими словами Спасителя на слуху он чувствовал, что под предводительством Царя Небесного готов ко всему. Торговцы голубями. Нет уж! Спекулянты всех мастей. Лучше всего думать о них как можно меньше. И Бенедикт снова вытер лоб. Торгаши, которых он знал не понаслышке, люди, конечно, хитрые, но он все-таки надеялся, что их махинации не вынудят его пустить в дело кулаки. Более неприятной мысли он едва ли мог себе представить.

Вот так и шел Бенедикт своей дорогой, его то охватывало восхищение, то терзали сомнения, а тем временем день померк, и только полная луна изредка пробивалась сквозь завесу облаков, освещая бледное вечернее небо. О себе Бенедикт был невысокого мнения. Да и с чего бы? Теперь, когда день стремительно угас, он неясной тенью брел по земле, и мысли его о самом себе были еще туманнее и запутаннее. Еще в юности нанявшись работником на хутор, он так им и остался. Если говорить точнее, то больную часть года он был работником, но в остальное время – почти хозяином. Все в его жизни было как бы почти, наполовину. Наполовину хороший, наполовину плохой – наполовину человек, наполовину животное. Именно так, если не лукавить. Летом он работал на хуторе за деньги, но был лишь сезонным работником, потому что зимой сторожил овец за еду и кой-какую одежку. И только короткое время весной и осенью он был сам себе хозяин, например, когда ходил в горы в Рождественский пост. Кроме того, у него были собственные надворные постройки: овчарня, конюшня и сарай для сена, которое он косил на арендованных лугах по воскресеньям с утра пораньше и после церковной службы. Вроде у него все сложилось неплохо; был он простым человеком из народа, служил другим, ни о чем ином не помышлял, на большее не надеялся, даже в Царствии Небесном, – во всяком случае, теперь. Прошли те времена, те дни и ночи, когда он мечтал о счастье и тихой обеспеченной жизни на этом и на том свете. Прошли, и слава Богу. Потому что только тогда он чувствовал себя несвободным. Позднее он ощутил, что почти стал человеком. Конечно, он стал человеком – этого у него не отнимешь. Лишь бы это не обернулось тщеславием и порочным высокомерием.

Как бы то ни было, теперь он в преклонных летах, пятьдесят четыре года, так что маловероятно, что он ступит на опасный путь. Пятьдесят четыре года – и в двадцать седьмой раз он идет в горы. Он это точно знает, считал из года в год: в двадцать седьмой раз. Впервые отправился, когда ему было двадцать семь, и вот уже в двадцать седьмой раз бредет он от хутора к хутору здесь, на самом краю обжитого мира, и почти всегда в первое воскресенье Адвента, как сегодня. Да, время неумолимо. Двадцать семь лет… Почти как в тех мечтах. В тех мечтах. О которых никто не знает, кроме него самого и всемогущего Бога. И той горной пустоши, которой он громогласно доверил их в душевном смятении. Уже в первый раз он оставил их там, наверху, среди гор. Там они надежно спрятаны. Или он ошибается? И они блуждают по ненаселенной пустоши, как изгнанные духи, как призраки, живущие бродячей жизнью в снежной пустыне и выветрившемся камне? Не их ли он высматривает каждую зиму – не выбились ли из сил, не поглотил ли камнепад? Ну нет, подобных фантазий он не лелеял – его жизнь, по счастью, была не настолько убогой.

Теперь они быстро приближались к месту своего ночлега и, запыхавшиеся, поднялись по склону, который вел прямо во двор, – Бенедикт, Железяка и Лев. Постройки хутора расположились на просторном уступе, к которому сзади полукругом подступали склоны, но не очень высокие, что было очень кстати, особенно весной, когда набирало силу солнце, – и хорошая защита от ветра. Уставший Бенедикт тяжело вздохнул. На сегодня всё. Обернувшись, он посмотрел на пройденный путь. Он обхватил рукой рог Железяки, у основания чувствовалось тепло, с другой стороны стоял Лев и вилял хвостом. Это был торжественный миг – троица переводила дух. Не то чтобы Бенедикт чувствовал, что небеса открылись над его головой, но он заметил в них небольшую щель, в земном мире он был не одинок, не чувствовал себя совсем покинутым. Нет, он не покинут. Так и стояла троица, Бенедикт медленно обводил взглядом все вокруг. Опускались холодные сумерки, день ушел, и мягкий лунный свет пробивался сквозь облака, которые походили на ледники в вечном движении. На вид как настоящие горы, бледнеющие у горизонта, седые от снега и едва различимые. В такой вечер, когда озеро сковало льдом, а лед засыпало снегом, местность казалась более ровной. И в центре этого ледяного мира, который сливался с ночной тьмой, частицей этого сумеречного вечера стоял человек, наполовину работник, наполовину хозяин; стоял вместе с самыми близкими друзьями – псом и бараном, и этот мир принадлежал ему. Ему и им. Он здесь живет. Как неотъемлемая часть всего, что он может охватить рукой, взглядом, предчувствием. Это – его мир. Он не размышлял об этом сознательно, но это предчувствие, если не сказать уверенность, таилось в его душе. Он даже не думал о том, что вот он здесь стоит и наслаждается видом, потому что привык покидать Край задолго до рассвета и забираться в горы, когда день только занимается. Но в душе он ощущал какую-то пустоту, тоску, которую нельзя было ни описать, ни объяснить, странную, сосущую под ложечкой тоску по дому, но по какой причине? Оттого ли, что он вот-вот покинет обжитые места, или потому, что всякий раз, когда он уходил, его охватывала мысль о том, что совсем скоро ему предстоит покинуть их навсегда? Этого Бенедикт не знал. Человек ведь привязан к дому, к свои вещам, собственное Я преследует его до могилы, поэтому он боится потерять жизнь – это самое реальное из всего реального, самое преходящее из всего преходящего, самое бесконечное из всего бесконечного, – боится выпустить ее из рук. Боится одиночества, которое является условием его самобытия, которое и