Адольф Гитлер (Том 3) - [10]

.

Речь в рейхстаге, которой Гитлер оправдывал акцию в Рейнской области, была шедевром демагогической игры на противоречиях, страхах, желании мира, характерных и для Германии, и для Европы. Он пространно живописал «ужасы интернациональной коммунистической диктатуры ненависти», опасность с жуткого Востока, которую Франция тянет в Европу, ратовал за то, чтобы «вывести проблему общих противоречий между народами и государствами из сферы иррационального, из области страстей и рассмотреть ее спокойно в свете высшего разума». Конкретно он обосновывал свой шаг тем, что по нормам немецкого права французско-советский пакт о взаимопомощи должен рассматриваться как нарушение Локарнского договора, поскольку он однозначно нацелен против Германии; французы возражали, но доводы Гитлера все же не были лишены оснований [41], хотя именно его политика радикального пересмотра существующего порядка заставила Францию, озабоченную своей безопасностью, пойти на данный союз. Как бы то ни было, его аргументы и заверения произвели свое впечатление. Хотя, как нам теперь известно, правительство в Париже в какой-то момент подумывало о военном контрударе, но, учитывая господствовавшие в стране пацифистские настроения, побоялось проводить всеобщую мобилизацию. Англия снова понимала вообще с трудом возбуждение французов, по ее оценке Германия всего-навсего возвращается «в свой собственный сад»; когда Идеи посоветовал премьер-министру Болдуину учесть обеспокоенность Франции и по меньшей мере установить контакты между штабами вооруженных сил, он получил такой ответ: «Нашим ребятам неохота заниматься этим» [42]. По сути дела, среди французских союзников готовность вмешательства продемонстрировала только Польша; но французское правительство своей пассивной позицией дезавуировало ее, и в конце концов поляки попали в весьма затруднительное положение, когда им пришлось искать более или менее невинно звучащее обоснование готовности вмешаться в события, когда об этом стало известно в Берлине.

Таким образом, все шло по модели предшествовавших кризисов. За молниеносной акцией Гитлера последовали громкие протесты и угрозы, затем озабоченные консультации, потом конференции (с Германией и без нее), и так до тех пор, пока всплеск энергии, вызванный актом попрания права, не уходит в тягучую болтовню. Хотя взволнованный Совет Лиги наций поспешил собраться на чрезвычайное заседание в Лондоне и единогласно объявил Германию виновной в нарушении договоров, он тем не менее не преминул отметить с чувством благодарности вновь проявленную Гитлером «волю к сотрудничеству» и предложил вступить в переговоры с нарушителем договора, как будто данная Советом оценка случившегося была плодом всего лишь абсурдного каприза. Когда решение Совета потребовало создания в Рейнской области двадцатикилометровой нейтральной зоны и отказа Германии от укреплений в этом районе, Гитлер лаконично заявил, что он не подчинится никакому диктату и что немецкий суверенитет восстанавливался не для того, чтобы тут же позволить его ограничить или аннулировать: державы-победительницы последний раз говорили тоном победителей, тоном одержавших ту победу, которая уже давно выскользнула из их рук. Очевидно, именно это не в последнюю очередь имела в виду лондонская «Тайме», которая в своей публицистике продолжала, невзирая ни на что, бодро выступать в качестве выразителя благожелательности к Германии и увидела в поведении Гитлера «шанс заново построить здание» международных отношений, – так она озаглавила свою передовицу.

Все эти реакции трудно было истолковать иначе, как неспособность или нежелание западных держав защищать далее свою созданную в Версале и после него систему сохранения мира. Уже год тому назад, после вялой реакции на восстановление всеобщей воинской повинности, Франсуа-Понсе с озабоченностью отмечал, что Гитлер, должно быть, теперь убежден в том, что может «позволить себе все и диктовать Европе законы» [43]. Ободренный в равной степени ликованием собственного народа, а также слабостью и эгоизмом другой стороны, он, подобно альпинисту, пробирающемуся по карнизу над пропастью, подымался все выше и выше. Во время возвращения из триумфальной поездки по вновь занятой Рейнской области, после речи перед Кельнским собором, которую предварял звон колоколов, а завершала Нидерландская благодарственная молитва и последующая пятнадцатиминутная пауза в работе радиостанций, он еще раз выразил в своем специальном поезде в небольшом кругу приближенных облегчение тем, что другая сторона была так нерешительна: «Как я рад! Господи, как я рад, что дело прошло так гладко. Да, мир принадлежит смелому. Ему помогает Бог». Во время поездки через ночной Рур, мимо зарниц домен, мимо отвалов и шахтных копров, им овладело одно из тех настроений взлета над своим обычным «я», которое пробуждало в нем желание слушать музыку. Он попросил поставить пластинку с музыкой Рихарда Вагнера и после увертюры к «Парсифалю» впал в медитацию: «Свою религию я строю из „Парсифаля“. Служба Богу в торжественной форме… Без наигранного смирения… Богу можно служить только в одеянии героя». О том, как недалеко он ушел от своего начального этапа эволюции с его пропитанной обидами затхлостью даже теперь, когда он был избалован почти непостижимыми успехами и был еще почти оглушен ликованием, как мало спокойствия и великодушия было в нем даже в моменты счастья, свидетельствует его замечание, сделанное после того, как прозвучал траурный марш из «Гибели богов»: «Впервые я услышал его в Вене, в опере. До сих пор помню, как будто это было сегодня, какое омерзение у меня вызвал вид лопочущих между собой евреев, в их лапсердаках, мимо которых пришлось пройти, возвращаясь домой. Более резкого противоречия вообще нельзя себе представить: великолепная мистерия умирающего героя и это еврейское отребье!»