Адмирал Н.С.Мордвинов — первый морской министр - [29]
У отца моего было очень хорошее зрение; он всегда читал и писал без очков; употреблял их тогда, когда гулял, чтобы видеть дальние предметы. Занимаясь, всегда сидел у письменного стола на обыкновенном кресле, никогда на мягких покойных мебелях не садился. Не требовал много света, когда читал; книга лежала на столе, он никогда не нагибался и не поднимал ее к огню. Конторщика никогда не имел для собственных дел своих; сам писал к управляющим в свои имения; нас заставлял переписывать копии в книгу. Секретаря имел, когда находился на службе, для переписки деловых бумаг, которые составлял сам. Никогда ничего не подписывал, не прочитав прежде. В последние уже годы взял чтеца, у которого всегда лежал карандаш, чтобы в книге отмечать места любопытные и полезные, которые он находил, так как сам уже более выписок не делал. Французские и английские книги читали гувернеры его внука.
Один миссионер, приехав из Англии в Петербург, занялся переводами нравственных рассказов для русского народа, которые намерен был продавать по дешевой цене. Отец мой, узнав это, пожелал с ним познакомиться, пригласил его к себе, поощрил его в этом благом деле, дав ему тысячу рублей, чтобы он на эти деньги напечатал для него по нескольку экземпляров переведенных повестей, имея намерение рассылать их по всем губерниям России. Несколько пакетов было разослано еще при жизни отца моего; но как после кончины его мы уехали за границу, то в отсутствие наше управляющий продал их гуртом книгопродавцу. Поощряя издание полезных книг для народа, отец мой способствовал изданию многих книг в сем роде; даже заставил печатать картинки для поощрения народа к оспопрививанию, где изображались разные несчастные случаи вследствие натуральной оспы и благотворные действия оспопрививания. Около 1840 года отец мой простил все недоимки своим крестьянам, также частные мелочные долги небогатых знакомых и даже возвратил иным расписки по тысяче рублей, надорвав их.
В 1840 году, зимою, у отца в кабинете был какой-то господин; когда он уходил, отец встал и хотел проводить его, как обыкновенно это делал, но почувствовал себя нехорошо, не пошел и хотел опять сесть в кресло, но, упав мимо него, закричал, и матушка вбежала. Его подняли и перенесли в спальню на постель, послав за докторами, Арендтом>{143} и Жалем. Долго он был болен, и хотя нога от ушиба совершенно поправилась, но сам он стал слабеть, постепенно лишался зрения, голоса и свободного движения пальцев, так что с трудом мог держать перо в руке, чтобы писать; ходил уже не так скоро и бодро, как прежде. Все это доказывало, что с ним, вероятно, был легкий нервный удар. Перемена его здоровья сильно подействовала на матушку; она три года сряду занемогала нервическою горячкою, и отца моего это очень тревожило; последняя болезнь ее обратилась в marasme (изнурительную сухотку) и продолжалась несколько месяцев. Матушка прежде мне часто говорила, чтобы в опасных болезнях не оставлять ее без причастия; видя слабое ее положение, мы послали пригласить духовника ее, пастора Лоу (Law), приехать с причастием, что очень ее обрадовало, и она с большим чувством приняла святые тайны. Это было за неделю до ее кончины.
При чрезвычайной слабости она до последнего дня выходила в другие комнаты и лежала на диване, более в забытьи, а приходя в себя, с особенным умилением часто повторяла: «Sweet Jesus!..» (Иисусе сладчайший!..) В последний вечер сильно склонял ее сон; мы довели ее до кровати; она была уже с закрытыми глазами. Когда отец подошел к ней и взял поцеловать ее руку, чтобы проститься с нею, то заметил, что рука ее очень опухла; он заплакал, поняв, что последний час ее наступил. Всю ночь мы не отходили от нее, и в 4 часа утра она скончалась 16-го августа 1843 года.
По кончине матушки обряды совершались по-православному: читали Псалтырь, служил каждый день панихиды русский священник, а потом, при выносе, был английский пастор и провожал до церкви, где встретил пастор немецкий, и после отпевания оба пастора провожали до кладбища.
Отец мой еще при жизни матушки хлопотал о приобретении в Сергиевской пустыне на кладбище двух мест, но как в то время там не были отводимы места для иностранцев и митрополит не дозволял, то она сама назначила похоронить ее на кладбище в Мартышкине, в версте от нашей приморской дачи. Там много уже было положено англичан, ей знакомых, и она пожелала туда же. Место это мы украсили лучшими деревьями с нашей дачи, около могилы развели цветники, а на другое лето поставили памятник.
Отец мой после матушки жил полтора года, ужасно грустил, но был кроток, как ангел, со всеми нежен и ласков; часто я видела, как слезы катились по лицу его; трогательны были тихая его печаль и смирение. Последнюю зиму он, видимо, чрезвычайно слабел, не выезжал, не гулял и не ходил по комнате; только после обеда и отдыха раз в день он обходил кругом комнат; мы его поддерживали, и когда доходил он до зала, где все сидели, то садился на диване; пред ним ставили столик и питье. Тогда для него заводили орган, который играл целый вечер. Он очень любил музыку; слух его и особенно память сохранились до последних дней его жизни. Он даже помнил способности и недостатки всех ему знакомых людей. За несколько дней до его кончины все мы, по обыкновению, сидели в зале, и он тут же; вдруг ему сделалось дурно; мы бросились развязывать ему галстук и платье, почти на руках перенесли его в спальню и положили на кровать. Послали за доктором, который, приехав, осмотрел его и сказал, что это уже последние дни его жизни. На другой день он не хотел остаться в кровати и лежал одетый на диване. Так продолжалось три дня. Наступил праздник Благовещения; мы предложили ему приобщиться святых тайн, чему он очень обрадовался, приказал одеть себя прилично, и как в это время шла служба в церкви, то послали карету за нашим духовником, который приехал в полном облачении со святыми дарами. Отец мой в ожидании сидел на диване. При входе священника он встал (мы его поддерживали), приобщился он стоя.
