Адмирал Колчак и суд истории - [3]

Какое «требование большевиков» к эсерам, «отвечающее создавшемуся положению», имел в виду Стеклов? Видимо, наипервейшее – власть. Но «иркутское правительство» «действует в контакте с большевиками», «красными повстанцами» и «красными партизанами», к тому же «речь идет теперь уже не о борьбе с Колчаком, а о суде над ним». Какая же при этом подразумевалась власть и от кого исходило ее требование: от центральной или местной советской власти?

Постепенно концепция от рамок трех газетных строк «Правды» по случаю «пленения» Красной армией «поднятого на штыки своими собственными солдатами» Верховного правителя сузилась в одно все определяющее положение: «Через две недели после расстрела Колчака Красная армия заняла Иркутск, окончательно закрепив завоевания Октябрьской революции на территории Сибири»[17].

А это, в свою очередь, прямо сказалось на всей дальнейшей историографии, которая подстроилась под эти три строчки, сфокусировав внимание на том, как Колчак якобы лично «порол уезды», «мучил тысячи лучших товарищей», «распродавал куски Сибири империалистам», «жег», «грабил» и «вешал».

Но даже при такой однобокости не выявились ответы на вопросы: что же помогло «собственным войскам» адмирала «поднять его на штыки» и почему «окончательное завоевание Октябрьской революции на территории Сибири» связывалось с взятием Красной армией всего лишь одного из ее городов? В связи с последним – не имел ли Иркутск гораздо более важного значения, чем просто город, где расстреляли Колчака?

Следовательно, при формировании новой концепции Гражданской войны в Сибири сборники документов, опубликованные Центрархивом и истпартовскими журналами, воспоминания активных участников борьбы с «колчаковщиной» должны бесспорно засчитываться в актив, но только в качестве выразителей позиции одной из сторон и с обязательной существенной поправкой в контексте проблематики.

Выявить инициативное начало для поправки особого труда не составляет. Сами историки 1920—1980-х годов наименовали его «демократической контрреволюцией» и, желая подчеркнуть его малозначительность по сравнению с серьезными проблемами (большевистское подполье, рабочее, крестьянское и партизанское движения), определили как «сюжет».

Источниковая база в изучении «демократической контрреволюции» в Сибири традиционно основывалась на попавших в поле зрения исследователей типографских изданиях узаконений и распоряжений Западно-Сибирского комиссариата, Временного Сибирского и Омского правительств, декларациях и стенограммах съездов общественных и небольшевистских партийных организаций, газетах: эсеровских, меньшевистских, земских, кадетских, монархических и официальных, мемуарах представителей небольшевистских партий, «белого» и иностранного офицерства.

Результат анализа данных источников имел прежде, как правило, ярко выраженную партийно-публицистическую и популяризаторскую окраску, подменившую собой конкретно-исторический ход событий абстрактно-умозрительными схемами и положениями.

Даже в оценке классовой сущности «сибирской специфики» историки пришли к полярным выводам. «Там, где пролетариат был слаб, как, например, в Сибири и Поволжье, – писал Е.М. Ярославский[18], – эсерам и кадетам удалось их (крестьян. – С. Д.) обмануть призраком Учредительного собрания, как раз там контрреволюции имели свои первые значительные успехи. Руководящую роль в пролетарской революции играл город, деревня шла за городом, пролетариат повел крестьянство»[19].

В отличие от члена редколлегии «Правды» другой непосредственный участник событий в Сибири, Е.Е. Колосов[20], относил «спорадические и судорожные» «городские движения» за период 1918–1919 гг. на счет «провоцировавших» их «агентов власти». «Да и по составу участников эти городские движения являются, в сущности, полу-крестьянскими, т. к. они захватывали главным образом солдатскую массу, а не городских рабочих»[21], – заключал он.

Во всех работах первых историков Гражданской войны в Сибири отчетливо прослеживалась мысль, что сибирские эсеры, меньшевики и кадеты играли роль застрельщиков Гражданской войны, в борьбе с советской властью шли на союз с интервентами и способствовали установлению военной диктатуры.

Общая деятельность Омского правительства освещалась сквозь призму «правдинских» газетных строк, поверхностно рассматривались вопросы о предпосылках окончательного этапа борьбы с режимом, а также о долгосрочных планах центральной советской власти в использовании «буржуазно-демократического» итога этой борьбы.

Вся методика исследований была созвучна ленинскому «Письму к рабочим и крестьянам по поводу победы над Колчаком», содержавшему пять уроков-заповедей, как избежать произвола реакции. Первые три говорили о необходимости поддержки Красной армии, о хлебной монополии, твердых ценах, соблюдении строжайшего революционного порядка. Четвертый и пятый были направлены против меньшевиков и эсеров – с советом не допускать с ними «единого фронта». Народовластие, «четыреххвостка» и свобода печати назывались «демократической ложью».

Заключительный аккорд письма – «на примере Колчака крестьяне научились не бояться пугала («диктатуры одной партии», «партии большевиков-коммунистов». –