Ад - [61]

«Ах! это вы, это вы! Вы одна!»

И он издаёт растерянный, безграничный призыв.

«Ах! Анна, Анна, если бы я был в самом деле женат на вас, если бы мы оба жили как супруги, если бы у нас были дети, если бы вы были рядом со мной, так же, как вы есть сегодня вечером, но по-настоящему рядом со мной!»

Он опять впал в неподвижность. Он воскликнул так громко, что даже если бы не было этой трещины в стене, я бы его услышал из моей комнаты. Он исступлённо говорил о своей главной мечте, он её дарил, он её распространял вокруг себя. Эта искренность, безразличная ко всему, явилась окончательным знамением, которое мне подтачивало сердце.

«Простите меня. Простите меня… Это почти кощунство… Я не мог помешать себе…»

Его слова остановились: ощущалась его воля, которая успокаивала его лицо, его душа, которая заставляла его молчать; но казалось, что его глаза страдали.

Он повторил тише, как бы для себя самого: «Вы… Вы!..»

Он забылся сном на этом слове: вы…

*

Он умер этой ночью. Я видел, как он умирал. По странной случайности, он был один в тот момент, когда он умер.

Не было, собственно говоря, ни предсмертного хрипа, ни агонии. Он не мял беспрерывно пальцами свои одеяла, не говорил, не кричал. Не было ни последнего вздоха, ни озарения. Не было ничего.

Он попросил Анну дать ему пить. Так как воды больше не было, а сиделка именно в этот момент отсутствовала, Анна быстро вышла за водой. Она даже не закрыла дверь.

Свет лампы наполнял комнату.

Я посмотрел на лицо мужчины, и я почувствовал, не знаю по какому признаку, что в этот момент его поглощала глубокая тишина.

Тогда я, инстинктивно, крикнул ему, не будучи в состоянии помешать себе крикнуть ему, чтобы он не был один:

«Я вас вижу!»

Мой странный голос, отвыкший говорить, проник в соседнюю комнату.

Но он умер в тот самый момент, когда я ему подавал эту безрассудную милостыню. Его голова слегка откинулась назад, а его глаза вытаращились.

Анна вернулась; она должна была меня смутно слышать, ибо она спешила.

Она его увидела. Она издала ужасающий крик, изо всех своих сил, всей мощью своей здоровой плоти, крик безупречный и поистине вдовий. Она встала на колени перед кроватью.

Возвратилась сиделка и вознесла свои руки к небу. Воцарилась тишина, это была вспышка невероятного горя, при котором любой и в любом месте полностью поглощён смертью. Женщина на коленях, стоящая женщина смотрели на него, распростёртого там, неподвижного, как если бы он никогда не был живым; они обе были почти мертвы.

Затем Анна заплакала как ребёнок. Она поднялась; сиделка пошла позвать кого-нибудь. Анна, у которой был светлый корсаж, инстинктивно взяла чёрную шаль, которую старая женщина оставила на кресле, и завернулась в неё.

*

Комната, мрачная в последнее время, наполнилась жизнью и пришла в движение.

Повсюду зажгли свечи, и звёзды, которые виднелись через окно, исчезли.

…Присутствующие вставали на колени, плакали, с мольбой взывали к нему. Он повелевал; как будто именно он. Среди прислуги были лица тех, которых я ещё не видел, но которых он хорошо знал. Казалось, что все эти люди просили милостыню вокруг него, что они страдали, что они умирали, и что именно он был живым.

«Он, должно быть, много мучился, находясь при смерти, — сказал врач вполголоса сиделке в тот момент, когда был совсем близко от меня.

— Однако, он был очень слаб, бедняга!

— Но, — заметил врач, — слабость мешает мучиться лишь по мнению других.»

*

Утром бледный свет окружает эти лица и это терзающее освещение. Начинающееся наступление дня, субтильного и холодного, делает менее выразительной атмосферу в комнате, представляет её более гнетущей и тусклой. Очень тихий голос, смущённый, прервал на мгновение тишину, которая длилась уже несколько часов.

«Не нужно открывать окно; он быстрее испортится.

— Холодно», — прошептал кто-то.

Две руки принесли и запахнули меховое пальто… Кто-то встал, затем сел. Другой повернул голову. Послышался вздох.

Будто использовали несколько произнесённых слов для того, чтобы выйти из состояния покоя, в котором цепенели. Потом взгляд вновь обратился к человеку, чьё тело находилось в помещении с траурным убранством — неподвижное, неумолимо неподвижное, словно распятый идол, установленный в храмах.

Я думаю, что в этот момент я забылся сном на своей кровати… Однако, вероятно, очень рано… Вдруг раздаётся с серого неба церковный звон.

После этой изнуряющей ночи, отвлечение нашего внимания от трупной неподвижности действует, несмотря ни на что, и я знаю, какая нежность меня насильно возвращает, с этими звуками колокола, к воспоминаниям детства… Я думаю о деревне, к которой я тесно привязан, которую голоса колоколов покрывают уменьшенным и ощутимым небом, о родине спокойствия, где всё хорошо, где снег означает Рождество, где солнце является охлаждённым диском, на который можно и следует смотреть… И среди всего этого, всегда среди всего, церковь.

Колокольный звон закончился. Его светлое звучание медленно замолкает, и остаётся эхо его отголоска… Вот другой колокольный звон: в определённое время. Восемь часов, восемь звучных ударов колокола, отрывистых, ужасающе регулярных, непреодолимо спокойных, обыкновенных, заурядных. Их считают, и когда они кончили оглашать воздух, можно лишь их пересчитать. Время, которое проходит… Время уведомляет, а человеческое усилие его уточняет и его упорядочивает, и делает из него своего рода творение судьбы.