Ад - [37]

Я больше не знал, от имени кого говорило передо мной это человеческое создание, и была ли произносимая им речь о нём самом либо о других. Зажатый между этих стен, заброшенный вглубь этой комнаты подобно мокрой тряпке, этот мужчина, казалось, представлял одно из своих значительных произведений, где музыка сливается со словами:

«Ах! Когда я привлекал к себе своими покоряющими руками, под покровом вечера, твою драгоценную голову, когда я мельком замечал в твоих изнеможенных движениях твои уста и нескончаемое безмолвие их поцелуев, твоё тело, которое в ночи белело как ангел…»[21] Когда я приближался к твоему лицу как к зеркалу моей улыбки; когда, стоя рядом с тобой, поддерживая тебя и будучи поддерживаемым тобой, я погружал мои закрытые глаза в солнце твоих волос, чтобы ослепить себя; когда я обшаривал твою тень своими неуклюжими руками.

«Мы были нужны друг другу, мы страдали друг за друга… О! сомневаться, не ведать, надеяться, плакать! Именно так было всегда. Несмотря на безденежье, забвения, слабости и бедность, царила великая бедность нашей любви!

— Ах! — сказала Любимая, — не нужно проклинать, не нужно жалеть, нужно любить своё сердце.»

Он продолжал, не задерживая внимания на её словах: «И умирающие говорят: «И когда жизнь, со временем, не упрекая нас более, чем это возможно, увы! не делая из двух существ единое существо, нас, однако, сформировала достаточно похожими для того, чтобы нежность чудесным образом заставила нас быть чуткими друг к другу, мы достигли вместе сосредоточенности и духовного поклонения — религии, которая охватывает трепетом — именно для наших невзгод. Мы её обнаруживали повсюду со смертью; мы поклонялись человеческой слабости на ветру, чьи содрогания чувствуются и который приближается — и который дует всегда; в закате, который выцветает; в лете, которое кажется страдающим и ослабевающим; в осени, красота которой содержит предчувствия, и мёртвые листья которой заставляют грустно умирать звук шагов; в звёздном небе, величина которого кажется безумием; и совсем трудно было поверить, что камень имел каменное сердце и что будущее не было невинным и подверженным заблуждению! И мы сопротивлялись, и мы прирастали надеждой.»

«Вспомни, как ниспадал на большие спуски вечер, когда мы чувствовали, как приходит старость, мы соединяли попарно наши немощные руки и, вопреки всему, поворачивали наши глаза к будущему! Будущее! На твоей нескончаемой щеке улыбалась морщина. Всё было великолепно и трепетно, мудрая истина падала с сияющего неба, и его последний отблеск покоился на твоём белом челе. Скупые, усталые, с едва двигающимися веками, полные безотрадного прошлого, которое не может исцелить, мы надеялись: вечер смягчал камни, твои глаза были золотого цвета, у меня было чувство, что ты умираешь!»[22]

«Жизнь возбуждается со своего рода усовершенствованием в заканчивающейся жизни. «Это прекрасно, — провозглашает он ещё более значительно, — это прекрасно — достигнуть конца своих дней… Именно так мы провели жизнь как в раю.»

«И они пришли к тому, что робко, с неловкостью сказали друг другу: «Я тебя люблю.» На пороге вечной небесной синевы они пытались осуществить смиренное начало искупительной жизни. И они убеждаются в том, что Бог страдает, видя их умирающими, и они жалеют его. Потом те, кто скоро не будет страдать, говорят друг другу ужасное «прощай», на котором кончается драма.

— Они правы, — высказалась Любимая с возгласом, в котором она была вся.

— Вот истина, — сказал поэт. — она не устраняет смерть. Она не уменьшает пространство, не задерживает время. Но из всего этого и из понятия, которое мы об этом имеем, она творит мрачные основные элементы нас самих. Счастью нужно несчастье; радость частично становится грустью; именно благодаря нашему распятию во времени и пространстве наше сердце бьётся внутри. Не следует мечтать о своего рода абсурдных абстракциях; нужно сохранять связь, соединяющую нас с родом и с землёй. «Такие, какие мы есть! — вспомни. Мы есть большое смешение; мы есть нечто большее, чем мы думаем: кто знает, что же мы есть!..»

Женское лицо, сурово искажённое страхом смерти, вновь оживилось улыбкой. Она спросила, исполненная детского величия: «Что же ты мне всего этого не сказал сразу же, как я тебя спросила?

— Ты тогда не могла меня понять. Ты направила твою скорбную мысль по безисходному пути. Нужно было дать истине другое направление, чтобы изложить её тебе снова.»

*

Кое-что ещё, что я вижу в них, заставляет их волноваться: красота, беседа в любезных тонах. Да, это их окружило сиянием на несколько мгновений, пока они ещё не покинули мечту.

«Хорошо, — вздохнула она, — слышать здесь все эти слова, которые говорят именно о том, что против нас.

— Выразить свои мысли, пробудить то, что является живым, — сказал он, — это единственная вещь, которая на самом деле даёт впечатление справедливости.»

После этих значительных слов они замолчали. В эту долю времени они были столь близки, насколько было возможно на этом свете — по причине августейшего согласия с высокой истиной, с тяжкой истиной (ибо трудно понять, что счастье есть одновременно счастливое и несчастное). Она, однако, верила в это, она, мятежница, она, неверующая, которой он дал потрогать истинное сердце.