Ад - [34]
Любимая не смогла удержаться от жеста; мне показалось, что она собиралась сказать ему, что он был жесток…
«Они растут, и потом… Он говорит, с пылающим взором: «Каин!»; она продолжает рыдающим голосом: «Авель!». Она страдает при воспоминании о двух детях, которые ненавидели друг друга и были взаимно поражены злом. Они поразили злом и её, потому что они были в её сердце; это было так, будто они были в её плоти. Потом другое воспоминание совсем тихо её зовёт; она думает о своём малыше, который мёртв: «Малыш, самый лучший…Его больше нет, а я, я непрерывно на него смотрю!»[8] Она протягивает свои руки в невозможное, она стонет, терзаемая пустым объятием: «Его больше нет, а я всё его ласкаю!»[9] А мужчина бранится: «Смерть, злая выходка обожаемых, зловещая любезность, которая нас избавляет»[10], и она издаёт этот превосходящий всё вопль: «О! сколь бесплодно быть матерью!»[11]
Я был увлечён голосом поэта, который рассказывал, слегка поводя плечами, захваченный благозвучием. Я был увлечён до степени реализованной мечты…
«Потом они снова видятся, покинутые своими детьми, как только те выросли и полюбили. «Живой или мёртвый, ребёнок нас покидает, из-за того, что принято ненавидеть старость, когда сам ты молодой, и ты сильный, и ты понятный; что бурная весна хоронит зиму, что поцелуй бывает глубоким лишь на новых губах. Ты покинешь своего отца и свою мать и уклонишься от бесполезного и тяжкого объятия их рук…»[12]
Я подумал о сцене, которую я сам видел однажды вечером, такой же сцене, о которой говорил этот мужчина, об этой драме моей жизни. Да, это было именно так. Старая женщина окружила молодую пару, негласно освобождённую, бесполезным объятием, напрасным объятием. Он был прав, этот пространный рассказчик, этот пространный певец, этот мыслитель.
«Никакого средства против неустанного несчастья в жизни; даже в виде сна: «Спать… Ночью забывали… Нет, мечтали; отдых вспоминается, заполняется настоящими призраками; наш сон никогда не спит: он агонизирует… — Иногда он нас ласкает своими серыми формами, мечта, которую видят во сне. — Он всегда нам причиняет боль: грустный, он ранит наши ночи; сладкий, он ранит наши дни…»[13] «Однако мы бывали вдвоём», — шепчет супруга… И они рассуждают о любви. После тяжёлого труда они отправлялись вместе соединять на протяжении ночи отдых и нежность… «Но ночью мы принадлежали какое-то мгновение друг другу… Когда мы искали, среди всех дорог, нашу, и мы торопились, мрачные, к плохо закрытому жилищу, как к обломку судна после кораблекрушения среди всех волн, когда тень в глубине долины смешивалась с поношенным скромным платьем, будто подвергнутым бичеванию, мои глаза, под хором гаснущими лучами, видели почти открытое биение твоего сердца. Совсем одни, что мы говорили?… — Мы говорили друг другу: я тебя люблю…»[14]
«Но эти слова, увы! не имеют смысла, потому что каждый находится в одиночестве, и потому что два голоса, какие бы они ни были, шепчут друг другу непонятные секреты. И это предание анафеме одиночества, к которому они приговорены: «О, разделение сердец, земля, нагромождённая на каждого из них, ужасное молчание мысли! Любовники, любовники, мы старались встречаться до бесконечности; мы были там, мы не имели ничего, что нас объединяло, и, будучи близкими и трепещущими под властвующими светилами, с соединёнными перстами, мы были не чем иным, как двумя милостынями».[15]
— Ах! — сказала Любимая, — ты признаёшь это в твоей поэме! Ты не должен был… Это слишком искренне.
— …Потом приходил момент поцелуев и объятий. Но тела не проникают друг в друга больше, чем руки, несмотря на вольности мысли, и это было не соединение, а два исступления друг на друге.
— Я знаю, — сказала Любимая, всем своим существом содрогаясь от двойного стыда.
— И в часы безнадёжности нежность лишь увеличивала их два одиночества: «Погружённые в наши тела как в наши покровы, наши глаза соединяли свои плачи, наши сердца плакали в полном одиночестве; я это видела, хрупкая, бесконечная и трудно постижимая; ты плакал… Я почувствовала, что каждый представляет собой особый мир.»[16]
*
«Итак, нужда и зло появляются целиком при полном осознании, ничего не извиняющем. Проклятие окончено. К тому же, жизнь окончена. Они в последний раз возвращаются к этим вещам.
«Женщина смотрит вперёд, с любопытством, которое она имела, входя в жизнь. Ева кончает так же, как она начала. Вся её тонкая и пылкая женская душа возносится к секрету её жизни наподобие поцелуя, возносящегося к губам. Она хотела бы быть счастливой, уже…»
