Acumiana, Встречи с Анной Ахматовой (Том 2, 1926-27 годы) - [44]

Я взял в руки чемодан и корзинку и хотел взять третий тюк - с постелью и мягкими вещами. АА, однако, понесла его сама, изгибаясь под тяжестью его, вытягивавшего ей руку, и когда я повторил просьбу передать его мне, АА впервые промолвила: "Оставьте, зачем вы просите?.. Мне и без этого, кивнула на тюк головой, - нелегко!". Но, встретив мой смущенный взгляд, сейчас же рассмеялась легкой шуткой. В другой руке у АА была корзиночка с провизией. Инна Эразмовна, припадая на правую ногу, опираясь правой рукой на палку, в левой держа маленький ручной саквояж, плелась, все время отставая, сзади. На ней был черный старо-старушечий зипунчик, древняя круглая - такие носят дряхлые помещицы, да, пожалуй, монахини - шапка с черной наколкой, скрывавшей всю ее голову и оставлявшей открытым только небольшой овал сморщенного лица, где добротой, мирной приветливостью и стеснительной учтивостью отливали глаза. Одежду ее довершал громадный, безобразный, длинношерстый и короткий серый с рыжим мех не то зайца, не то какого-то другого зверя, громадным воротом навалившийся на плечи. Он был громаден и неуклюж, а Инна Эразмовна - согбенна летами, и казалось, что это мех своей тяжестью пригнул ее к земле.

Вошли в вагон. Соседом оказался китаец, ехавший со своим семнадцатилетним сыном - уже совершенно типичным косоглазым китайчонком. Усадив Инну Эразмовну и оставив АА с нею, я пошел к выходу, чтоб встретить Пунина, и только дойдя, встретился с ним. До отхода поезда оставалось тридцать минут. Пунин вошел в вагон. И на несколько минут АА вышла с ним на перрон, а я остался с Инной Эразмовной, которая воспользовалась минутой и задала мне два-три тревожащих ее вопроса о Шилейко, которого она - и справедливо вполне - считает жестоким эгоистом. Я ответил уклончиво. Вошли АА и Пунин, а затем я с Пуниным вышли из вагона, оставив АА наедине с Инной Эразмовной. Минут за десять до отхода АА вышла - и огорченная, ибо Инна Эразмовна, беспокоясь, что поезд тронется, велела ей уйти. Я узнал точное время, и АА с Пуниным опять вошли в вагон - еще на семь минут. АА, выйдя, подбежала к окну и как-то нервно крикнула: "Мамуся!". Последние минуты глядели друг на друга через стекло. Я наблюдал за АА... На один момент (тот, когда она вышла из вагона после разговора с Инной Эразмовной - за десять минут до отхода) я заметил особенно острый, пронзительный, воспаленный взгляд - глаза АА делаются такими блестящими и острыми только в редкие минуты ее жизни. Два-три шага по перрону, и внешнее равновесие было восстановлено - взгляд стал обычным, и дальше АА уже была спокойна. Я вспомнил, что она никогда не плачет. Поезд ушел. АА побежала за вагоном, а я бросился за ней, опасаясь, чтоб ее не толкнули. Она заметила меня... "Не идите так близко к поезду", - сказала мне, не останавливаясь, еще раз повторила то же. Поезд ускорял ход. Мы остановились. И пошли к выходу. При выходе с перрона у всех отбирают перронные билеты. Я прошел, не отдав своего, а у АА его взяли. Я показал АА билет. АА неожиданно искоса взглянула на меня и, тихо уронив: "Дайте мне, если он вам не нужен", - протянула за билетом руку. Жест и взгляд ее был каким-то стыдливым, точно она признавалась мне в своей слабости... А меня тронуло, что ей так дорог и этот билет - память о расставании с Инной Эразмовной.

К выходу шли, разговаривая о чем-то постороннем, и я плохо слушал, зная, что этот разговор и ей-то нужен только для того, чтоб затушевать им те, быть может, замеченные нами мгновенные признаки ее внутреннего состояния, которые до отхода поезда могли случайно проскользнуть сквозь внешнее спокойствие.

У выхода я попрощался; АА пошла на телефон, Пунин остался ее ждать, а я ушел домой.

Вечер у Спасских.

Вечер оказался лучше, чем я думал, потому что хорошо играла на рояле Юдина, и музыка, которой я давно не слышал, дала мне несколько минут гармонического существования. А в первом отделении читали прозу и стихи Федин, М. Кузмин, Б. Лившиц, К Вагинов, С. Спасский и Н. Баршев.

Домой вчера вернулся в первом часу и до четырех читал Шенье и Пушкина.

А сегодня - вот уже четвертый час ночи, и я кончаю эту запись. В окно уже брезжит предутренний свет - светлеет очень быстро. Скоро придут белые ночи. Хороши они были в прошлом году.

12.05.1926

Пришел к АА, она рассказывала о вчерашнем вечере у Щеголева с Толстым. Я поехал к А. Н. Толстому. Он еще не встал. Ждал его в столовой. Вышел он в белой пижаме. Пил с ним кофе. Алексей Николаевич рассказывал медленно, но охотно о Николае Степановиче и дуэли его с Волошиным. И о подноготной этой дуэли, позорной для Волошина. Я спросил Толстого, есть ли у него автографы. Он предложил мне перерыть сундук с его архивами - письмами. Пересмотрел подробно все - нашел одно письмо. "Вам вернуть его после снятия копии?" спросил я. Толстой махнул рукой: "Куда мне оно! Берите".

Толстой отнесся ко мне исключительно хорошо. Это не Кривич, дрожащий над своими архивами. Толстой знает, что у него будет собственная биография, и почему не сделать хорошего дела для биографии другого? Звал меня обедать, обещая за обедом рассказывать о Гумилеве; сказал, что записать все придется в несколько приемов.