Ачи и другие рассказы - [14]

— Ну, что… Будете ли вы по-прежнему смеяться над моими предчувствиями?…

— Э… предчувствия… предчувствия… — перебил ее Попов. — Но скажите, Вера Петровна, что пережили вы в тот момент, когда так напугали нас своим ужасным криком?

— Что я пережила? — При этих словах её чудные глаза наполнились слезами. — Я увидела Сережу, барахтающегося в воде, протягивающего мне руки. А потом… у меня было ясное ощущение, что он хватается за мою грудь… Вот — за это место. — Боже! Что это?!..

С остановившимся взором обнажила она свою грудь — и все мы окаменели…

— Что? — перебила профессора побледневшая Анна Андреевна, хватая его за руку… — Что?..

— Представьте себе, господа, — при этих словах глаза рассказчика потемнели и голос его опустился до тихого шёпота. — Представьте себе, что на прекрасной белой груди мы все ясно увидели, багрово-красные отпечатки судорожно скрюченных детских пальцев…

ЗВЕЗДЫ СКЛОНЯЮТ

Звезды склоняют, но не принуждают, и мудрец господствует над ними.

Астрологический афоризм.

I

По мере того, как жизнь становилась все труднее, и возможность дальнейшего существования делалась все проблематичнее, Игнатьев начал чаще и серьезнее задумываться над непонятными изгибами своей судьбы. В долгие часы молчаливой борьбы света со тьмою, когда хмурые сумерки тяжело вползают в комнату, и черные тени выдвигаются изо всех углов, — он неподвижно сидел в кресле и тщательно старался высвободить нить воспоминания из того запутанного клубка, в котором переплелись и перемешались переживания прошедших лет. Неужели после всего пережитого и перечувствованного, после всех потрясений и бедствий мировой и гражданской войны, чудесно уцелевший в кошмарные дни эвакуации и благополучно перебравшийся в Европу, — он должен будет погибнуть теперь, когда все, казалось, начало уже складываться к лучшему?.. Неужели судьбе угодно будет, проведя его целым и невредимым через все опасности, погубить именно тогда, когда самая незначительная крупица счастья, или удачи только, могла бы кардинально изменить все течение его жизни и снова сделать из него человека? Задумчиво следя за тающими в воздухе струйками табачного дыма, Игнатьев старался восстановить в памяти все этапы, через которые он так счастливо прошел, незатронутый и незадетый ничем… Вот он принят в военное училище и по окончании немедленно отправляется на фронт. Вот он обнаружен неприятельской артиллерией и попадает под обстрел тяжелых орудий. Легкий холодок и теперь еще пробирает его по коже при воспоминании о том, как пала под ним смертельно раненная лошадь, как взлетел на воздух в двух шагах от него разорванный на части Орлов, как была уничтожена большая часть его отряда… Он же сам, словно заговоренный, вышел цел и невредим, и притом не делая каких-либо усилий для собственного спасенья, а лишь честно выполняя свой солдатский долг… А в другой раз, когда в щепы разнесло мельницу, на которой он сидел в качестве наблюдателя, и были искромсаны все, кроме него одного, — что это было тогда? Не чудом ли спасся он, заблудившись со своей ротой в лесу и уйдя в противоположную сторону от той, где находилась, как потом выяснилось, неприятельская засада, изрешетившая пулеметным огнем отряд капитана Александрова? Что увлекло его из землянки за минуту до того, как она была уничтожена — со всеми в ней находившимися — разрывом бризантного снаряда? Многие ли из его товарищей уцелели в адском пламени этой нечеловеческой борьбы? Многие ли, сохранившие даже свою жизнь, не остались инвалидами, уродами, калеками?

А затем, в перипетиях гражданской войны, не был ли он волей Провиденья спасен от всех опасностей? Не произошло ли чудо в тот день, когда он в полной форме и на виду у всех, под градом пуль вырвался из деревни, занятой уже красноармейцами, в то время, как его товарищи, переодетые и попрятавшиеся, были обнаружены и расстреляны? Не выздоровел ли он от тифа, к удивлению всех врачей, приговоривших его к смерти, — и не была ли самая болезнь эта к спасению, так как его часть, отправленная в это время в обход красных, была дочиста уничтожена кавалерией Буденного?

Игнатьев вспоминал о кошмарных днях эвакуации и ясно чувствовал, что какая-то невидимая рука, помимо его собственной воли, руководила им и охраняла его… Когда, в дни константинопольского сиденья, все казалось погибшим, и не было видно никакого просвета из наступившей нищеты, — неожиданная встреча со старым другом, случайно попавшим туда же, спасает от голодной смерти и позволяет перебраться в Прагу. А там — победа за победой, возносящие его на вершины успеха и славы… Картины его восторженно принимаются художественными и общественными кругами и раскупаются нарасхват; со всех сторон засыпают его заказами и просьбами; он входит постепенно в моду; журналы и газеты считают за честь поместить у себя репродукции его картин или даже пустяшные наброски — словом, кажется, он достиг верха благополучия… Но вдруг — все резко переменилось.

С чего именно и как началась эта полоса в его жизни — Игнатьев не мог ни понять, ни припомнить. Как будто по мановению волшебного жезла интерес к нему и к его произведениям стал быстро остывать, пока не упал до полного безразличия. Выставки его посещались с каждым днем все слабее, картины оставались непроданными. Количество заказов быстро падало, и все реже появлялись на страницах журналов его работы… И со всем этим снова приблизились материальные затруднения, и снова надвинулись призраки жестокой нужды.