Абу Нувас - [93]

Войдя в тесное помещение дивана, Хасан едва не оглох — говорившие писцы диктовали своим помощникам какие-то бумаги, и те скрипели перьями, согнувшись на своих циновках и положив лист бумаги на колено. «Вот здесь раздают жалованье поэтам», — указали ему на одно из боковых помещений.

Войдя, Хасан почувствовал, как упало сердце — перед ним на небольшом возвышении сидел Аббан аль-Лахики, рядом с ним — писец.

— Привет тебе, Абу Али, наконец-то ты к нам пожаловал, — сладким голосом почти пропел Аббан.

— Что ты тут делаешь, гладкобородый? — грубо спросил Хасан.

Аббан сладко улыбнулся:

— Повелитель правоверных назначил меня старшим в «Диване подношений поэтам». Теперь я могу достойно заплатить тебе за все добро, что ты сделал мне. Эй, писец, выдай этому человеку два дирхема, за месяц он больше не заработал, да его стихи не стоят и щербатого даника.

Одним прыжком Хасан подскочил к Аббану, схватил его левой рукой за бороду — она действительно была у него густая и холеная, — а правой изо всех сил дал пощечину, так, что заболела ладонь. Потом, отпустив Лахики, сказал:

— Присчитай и это и добавь еще два дирхема к заработку твоей матери, которой гости платят по полданика за ночь. Поистине, я опозорил честную собаку, дав ей имя такой потаскухи.

Придя домой, Хасан увидел испуганные и удивленные лица своих учеников. Он бросился на постель и, сжимая зубами подушку, чтобы не заплакать процедил:

— Будь проклята эта жизнь и тот, кто ее ведет!

XXII

В большую силу вошел Фадл ибн ар-Раби после того, как ему удалось уговорить Яхью ибн Абдаллаха покончить миром с Харуном. Высокий старик долго не мог оправится от обиды, нанесенной ему халифским шутом в присутствии самого повелителя правоверных и его приближенных, и затаился в горах Дейлема со своими сторонниками. Потом, уже через несколько месяцев, стали доходить вести о том, что по дорогам Дейлема на юг направляются подозрительные люди в грубых дерюгах и шерстяных одеждах. Начальник управления-барида Дейлема отправил в столицу одного из этих людей, у которого при обыске нашли подметное письмо с призывом помогать потомкам пророка. Под пыткой он сознался, что нес послание в Хорасан, а дал ему это письмо человек, которого он не знает, ему известно только, что он из людей Яхьи ибн Абдалаха.

Казалось бы, Хасану нет никакого дела до Яхьи — он не принадлежал к числу сторонников рода Али, которых называли алидами или шиитами, но все же чувствовал какую-то смутную зависть к этим людям, его все чаще тянуло отправиться в степь или горы. Но мешала привычка к городской жизни, хорошей еде, вину и, главное, друзьям и ученики. С тех пор как Хасан стал «надимом» Рашида, у него прибавилось учеников, появились собственные «рави» — люди, которые заучивали его сочинения и разносили среди знати и простого люда. Больше не приходилось самому ходить в дома богатых горожан, чтобы увеселять их стихами о вине — это делали ученики и равии. Хасан теперь и не принимал подобных приглашений и был очень доволен, что удается избежать участия в пирушках купцов — это всегда было тягостным для него.

Успех пришел неожиданно. Только теперь Хасан, избавленный от забот о куске лепешки, мог отдохнуть, записать те строки, которые ему больше всего нравились, работать более тщательно, не торопясь. И только теперь он понял, как много сделал. Иногда кто-нибудь из его учеников говорил ему стихи, которые давно им забылись; Хасан даже не мог вспомнить, когда он сочинил их, по какому поводу. Но они распространялись среди людей, и их становилось все больше. Иногда ему казалось, что автор кто-то другой, и действительно, люди часто передавали стихи Хали или даже Муслима как сложенные Абу Нувасом.

Абу Хиффан уже стал поговаривать о том, что надо составить диван, но Хасан не торопился, да и Фадл не советовал ему делать это:

— Твои соперники подумают, что ты хочешь еще больше выделиться, — говорил он. — Погоди, ты сложишь еще немало строк.

Хасан много времени проводил с Фадлом. Казалось, вернулась их былая дружба. Поэта, как и раньше, восхищала спокойная властность его покровителя, умевшего держаться в тени, и, не навязываясь, мягко диктовать свою волю. Он заметил, что даже Харун, позволявший себе грубые выходки с самыми близкими к нему людьми, был очень сдержан с Фадлом, как будто побаивался его.

А тот, казалось, отдыхал в обществе Хасана. Он часто просил его прочесть стихи какого-нибудь древнего или нового поэта, и превозносил друга, хранившего в памяти все известные до нинешнего времени стихи.

Как-то Фадл пригласил вместе с Хасаном аль-Асмаи, и тот долго спрашивал Хасана, будто проверял его начитанность и память. В конце вечера старик прослезился и обнял Хасана, призывая на него благословение Божие.

— Если бы не твое небрежение в делах веры, не распутство и не злой язык, — торжественно сказал он, — поистине, ты был бы украшением нашего времени.

Хасан молча пожал плечами — он и не хочет стать украшением, его единственное желание — пожить спокойно, в достатке, изучить досконально тех древних поэтов, которые ему еще не знакомы, прочесть переводы сочинений древних, — а их становилось все больше, найти и проштудировать книги по философии…