Абу Нувас - [85]

Одного слова Фадла оказалось достаточно для того, чтобы открыть Хасану доступ во дворец Хульд, где теперь жил Харун. Поэт долго готовился к этому дню, от него зависело все его будущее. Правда, Хасан видел, что понравился халифу, но ему предстоить еще подтвердить свою славу поэта, чтобы не стать шутом вроде Ибн Абу Марьяма. Хасан отвык писать восхваления-мадхи — за то время, что он в Багдаде, пока не написал ни одного.

Хотя на столике лежала лучшая бумага и новый калам, ему не работалось. В голову лезли строки чужих стихов, легко складывались слова описаний бумаги, калама, даже циновки, но нужного — открывающих мадх строк — не было. Отчаянным усилием воли Хасан заставил себя думать. Надо начать, как того требует обычай, с оплакивания развалин или с описания путешествия. Но как же надоели эти развалины! Трудно придумать что-нибудь новое, ведь уже древний поэт-воин Антара сказал: «Оставили ли еще поэты что-либо, о чем не сложили стихов?»

А сколько виршеплетов складывало стихи после Антары! «Лучше начать с описания перекочевки», — подумал Хасан и тут же представил себе степь, шатры; он уезжает и прощается со смуглой статной девушкой, откинувшей покрывало. Она плачет, слезы бороздят ее щеки, стекают с подбородка, капают на одежду. Неожиданно сложились строки:

В утро разлуки одна из девушек племени говорит мне:

Сердце мое ранено. Что ж, поезжай, если можешь терпеть.

Плач окрасил ей глаза, а слезы

Бороздят ее щеки и убивают ей грудь.

Она спросила: «К сынам Аббаса?» Я ответил: «А куда же еще?»

Я ведь не могу обойтись без сынов Аббаса, не могу и ослушаться.

Откуда дождешься росы щедрости, как не с их ладоней?

Как будет процветать благодарность, если не их доблестями?

Хасан записал строки, чтобы не забыть их, и перечитал.

— Хорошо! — громко сказал он. Дверь соседней комнаты сразу приоткрылась. показались растрепанные головы Яхьи и Абу Хиффана, которым строго-настрого велели не мешать.

— Ну как, мастер, есть начало? — не удержался любопытный Яхья.

— Уйди, сын греха, не то мой джинн-покровитель покинет меня до самого вечера, — пробормотал Хасан, кусая калам. Головы исчезли, в соседней комнате началась приглушенная возня.

Хасан не глядя взял с края циновки деревянный башмак и бросил его в открытую дверь. Кто-то из учеников взвизгнул, и возня прекратилась.

— Сидите тихо, бездельники, — проворчал Хасан, хотя знал, что его слов не слышно из соседней комнаты. И тут же калам вновь заскользил по бумаге:

Сидите смирно, враги ислама, на страже повелитель правоверных,

Он бросит на вас доблестное войско, как падающую звезду против дьявола.

Хасан увлекся работой. Он писал, не исправляя и не зачеркивая, своим мелким, убористым и не очень красивым почерком — привык беречь бумагу.

Время шло незаметно. За стеной шуршали, стучали чашками, но Хасан ни на что не обращал внимания: знакомое опьянение охватило его. Наконец он бросил калам и разогнулся. Слышно было пение муаззина. «Наверное, уже вечерняя молитва», — подумал Хасан и, как все добрые мусульмане, встав на колени, согнулся в поклоне, разминая спину и шепча вместо айатов Корана строки из только что написанного мадха. Выпрямившись, крикнул:

— Эй, Абу Хиффан, Яхья!

Никто не отзывался: наверное, ученики, не дождавшись его, ушли. Хасан направился к выходу, но тут с виноватым видом в дверь протиснулись оба ученика, а за ними вошел Хали.

— Привет тебе, Абу Али. Ты готовишь из этих юношей аскетов-отшельников? — весело спросил он. — Почему ты заставляешь их поститься целыми днями? Посмотри, как они исхудали.

В это время Яхья пошатнулся и, чтобы не упасть, ухватился за рукав Хали.

— Вы к тому же и пьяны, отшельники? — поморщился Хасан. — Лучше садитесь и послушайте, я хочу знать, что вы скажете о мадхе, который я написал сегодня.

Хасан сел в середине циновки, рядом с ним — Хали, ученики — с противоположной стороны. Взяв исписанный лист, Хасан начал медленно читать. Абу Хиффан, стараясь не шуметь, принес зажженный светильник и поставил его возле учителя. Кончив мадх, Хасан огляделся. Все молчали.

— Что вы молчите? Вам не понравилось?! — крикнул он, рассерженный молчанием.

— Напротив, Абу Али, — успокоил его Хали, — нам очень понравились твои стихи. Ты употребил здесь множество образов, которые до тебя не использовал ни один из поэтов, например: «слезы бороздят ее щеки и убивают ей грудь» и другие. Я молчу, потому что думаю о том, как велик твой талант и как под твоим пером оживают мертвые и устаревшие слова.

— Как ты думаешь, понравится мадх Харуну? — спросил Хасан, чувствуя как сильно бьется сердце, словно у мальчика перед трудным испытанием.

— Без сомнения, — уверенно ответил Хали. — Харун понимает стихи и ценит тонкую похвалу.

— Я боюсь Фадла аль-Бармаки, — признался Хасан. — Он враг Фадла ибн ар-Раби, а ведь это он ввел меня к Харуну.

— Два Фадла, — задумчиво произнес Хали. — Мы еще увидим между ними битву, более жестокую, чем битва Бадра.

— Признайся, учитель, — вмешался Яхья, — слова «сидите смирно, враги ислама», и «он бросит на вас доблестное войско» ты написал после того, как бросил в нас башмаком?

— Молчите, нечестивцы, не впутывайте повелителя правоверных и Аллаха в наши драки! А если в следующий раз вы будете мешать мне работать, я брошу в вас горящую жаровню, тогда вам придется хуже, чем шайтанам, в которых Бог бросает падающие звезды. Шайтанам огонь не вредит — они созданы из огня, а вы — из бренной плоти и еще не пропитались вином, которое гасит всякое пламя.