Абу Нувас - [38]

Сакафи осыпал его похвалами и обещал свое покровительство.

Выйдя из зала, Хасан снова прошел через портик. За одной из колонн, где был установлен факел, снова мелькнуло оранжевое платье. Прошелестел тихий смех, зазвенели ножные браслеты.

— Это ты, Джинан? — спросил он вдруг охрипшим голосом.

Она не ответила. Заколыхалось пламя факела. Она хотела убежать, но Хасан успел поймать край покрывала. Девушка остановилась. Он хотел сказать ей, как прекрасны ее глаза, похожие на нарциссы, но издалека послышался шум шагов. Тогда, ощупью найдя руку девушки, неподвижно стоявшей рядом с ним, он положил ей в ладонь тяжелый кошелек.

— Пусть твои браслеты звенят не серебряным, а золотым звоном, — прошептал он быстро и вышел.

Войдя в свою комнату, где все еще чадил светильник, он молча протянул матери гладкое, блеснувшее в полутьме блюдо. Та только ахнула, разглядывая тонкую чеканку:

— Откуда у тебя это, сынок?

— Подарок ас-Сакафи, — с нарочитой небрежностью ответил Хасан и лег, отвернувшись к стене.

Он не хотел никого видеть, чтобы не спугнуть стоящий перед глазами образ Джинан. Значит, не зря так часто писали древние о видении любимой, витающем над изголовьем:

«Блеснула молния на заре из тяжелых туч —

На заре меня посетило видение — образ Суад!»

— так писал его любимый поэт аль-Аша. Хасан думал, что не уснет всю ночь, но усталость и духота сморили его, и он забылся сразу же, как, затрещав, погас пустой светильник.

Разбудил его стук в ворота. Скрип створок, незнакомый женский голос. К нему подошла мать:

— Вставай, сынок, у меня добрая весть для тебя!

Открыв глаза, Хасан увидел в ее руках узелок. Она положила его на постель и, развязав, восхищенно вскрикнула: там был оранжевый шелковый платок, вышитый разноцветными нитками крученого шелка. Под платком — бархатный кошелек, подаренный вчера Хасану и еще записка, свернутая в трубочку, перевязанная зеленым шнурком и запечатанная воском. Мать посмотрела на сына, улыбнулась и вышла, а Хасан, сняв воск, развернул записку:

«Да не пошлет Аллах привета тому, кто обеспокоил девичье сердце. А затем: из твоего подарка я взяла один золотой динар на память, а тебе посылаю этот платок. Да не благословит тебя Аллах за то, что ты ославил меня среди жителей Басры — ведь слуги нашего дома уже разнесли твои стихи по площадям и рынкам. Я буду сегодня в полдень в лавке Симона-еврея, ювелира, на площади Мирбад. Оставайся с миром».

Хасан вскочил с постели и бросился к дверям. Во дворе хлопотала мать у очага.

— Кто принес письмо? — спросил Хасан.

— Не знаю, какая-то старуха, видно, из богатого дома. Лучше бы тебе не связываться с толстосумами, сынок, только Аллах знает, что у них на уме.

Не отвечая, Хасан развязал кошелек, вынул несколько монет — все полновесные золотые динары — и отдал остальное матери.

— Что это? — посмотрела она на него со страхом. — Неужели за твои стихи?

— Не бойся, мать, — засмеялся Хасан. — Я не умею убивать людей, иначе служил бы в стражниках.

Отломив кусок черствой вчерашней лепешки, он наскоро прожевал ее, запил водой и отправился на Мирбад. Правда, до полудня еще далеко, но Хасан так давно не приходил на площадь, что его тянуло побыть на людях, отдохнуть от одиночества.

Несмотря на ранний час, здесь было людно и шумно. Вот и лавка ювелира Симона-еврея. Он уже на своем месте, раскладывает золотые и серебряные украшения — перстни, кольца, запястья, ножные браслеты, украшенные персидской бирюзой, розовыми горными рубинами из дальней страны Бадахшан, сердоликом и жемчугом. Любуясь украшениями, Хасан несколько раз прошел мимо лавки, и Симон подозрительно покосился на него. Усмехнувшись, Хасан пошел в другую сторону, на тот край Мирбада, куда выходили балконы дворцов знатных басрийцев.

На площадь выехала шумная ватага всадников. Кони были рослые и холеные, в дорогой сбруе, сверкавшей серебряными и золотыми бляхами и самоцветами, увешанной кистями и бахромой. Веяли пышные страусовые перья. Среди всадников Хасан узнал Аджрада — самого бесшабашного гуляку в Басре. Все знали, что он был влюблен в Амину, дочь знатного араба из вакафитов, и каждое утро проезжал перед ее балконом. Набожные люди осуждали его за беспутство, но Аджрад знатен и богат, и отцу Амины приходилось терпеть позор.

Впереди ехал красивый юноша в черном бархатном кафтане и черной чалме. Спутники обращались к нему с подчеркнутым почтением. Всадники несколько раз проехали мимо балкона Амины, потом повернули и направились в сторону Хасана.

— Привет тебе! — вдруг крикнул Аджрад, осадив перед ним коня.

Тот удивленно поднял голову. Его окружали наездники, один наряднее другого, и все смотрели на него внимательно и дружелюбно.

— Это ведь ты — поэт Абу Нувас, который сложил стихи о вине и плакальщице?

Хасан кивнул. Всадники одобрительно зашумели, а Аджрад сказал:

— Приходи в винную лавку сирийца Юханны, мы будем ждать тебя там.

Они двинулись дальше, а Хасан проводил глазами юношу в черном кафтане, прямо и непринужденно державшегося в седле.

У сирийца-христианина Юханны обычно собирались богатые гуляки города. Возле дверей стояли высокие зинджи-невольники виноторговца, которые не пускали тех, кто бедно одет, а в лавке стояли не длинные скамьи, а резные сиденья и низкие мозаичные столики. Аджрад, незнакомый юноша в черном кафтане и их спутники расположились на возвышении, устланном коврами, кроме них в лавке не было никаких гостей, и хозяину приказали не пускать никого.