Аборигены, кенгуру и лайнеры - [40]

Копья с металлическими наконечниками выглядели очень грозно и были заострены, словно лезвие ножа. Несмотря на это, туземцы считали менее тяжелыми ранения, причиненные этим копьем, чем копьем с каменным наконечником. Они говорили, что каменный наконечник «горяч» и «жжет», тогда как металлический — «холодный». Самым же скверным было ранение копьем с наконечником в виде крючка, потому что его нелегко извлечь: приходилось обламывать наконечник, оставляя его в теле, или проталкивать насквозь, если при этом не повреждались жизненно важные органы.

Туземцы не придавали большого значения своим ранениям. Однажды я увидел Нангиджимеру, мужчину тридцати четырех лет. Оп сидел на берегу моря выше линии, до которой доходит вода во время прилива. На левом бедре у него зияла ужасная рана, нанесенная копьем, а он понемногу сыпал в нее песок, чтобы остановить кровь. Я спросил его, что случилось, и ожидал, что он будет искать сочувствия, поскольку он ранен. Но Нангиджимера был очень доволен: «Теперь у меня есть жена!» Позднее я узнал, что Дамагальджиме, пятидесятипятилетней жене пятидесятилетнего Набиюры — всего у него было семь жен — не нравилось, что муж пренебрегает ею из-за других жен; поэтому она ушла к Нангиджимере. Набиюра не хотел, чтобы его старая жена вернулась к нему, но в знак возмещения ущерба Нангиджимера позволил прежнему мужу своей стыдливой невесты поразить его копьем в бедро. Это было в 1938 году.

А вот тридцатилетнему Наувивии пятью годами позднее не посчастливилось. У него была жена — десятилетняя Даблиамерериба. По праву она должна была стать женой Мадьяны (ему было двадцать пять), но Наувивия выкрал ее. Однажды ночью Мадьяна разрисовал себя трубочной глиной, нанеся на тело белые полосы, прокрался в лагерь Наувивии, заколол его копьем и увел девушку. Но хотя она и была его невестой по законам аборигенов, его подвергли тяжелому испытанию, поскольку он убил Наувивию. Для суда над ним собрались взрослые мужчины со всей округи — примерно двадцать человек, они также раскрасились трубочной глиной и гуськом примаршировали к побережью, причем каждый нес под мышкой связку копий. Мадьяна, вооруженный одной только вумерой — копьеметалкой, встал против них на расстоянии примерно тридцати шагов. Какой-то старик с седой бородой пробежал перед линией выстроившихся вооруженных туземцев и торжественным тоном рассказал им, в чем виноват Мадьяна, чтобы разжечь в них желание его убить.

Через несколько минут воины начали осыпать Мадьяну бранью, казалось, что это совершенно серьезно и что, как только полетят копья, его убьют. Наконец, один из мужчин вложил свое копье в вумеру и пустил его в Мадьяну. Тот ловко отскочил в сторону и легко отбил копье своей пращой. Всего в него было брошено восемьдесят или девяносто копий. Иногда сразу их летело два или три, но он выдержал испытание, не получив ни единой царапины.

По-видимому, несмотря на все старания седобородого, никто и не собирался убивать Мадьяну, которого в противоположность Наувивии любили. Между прочим, Наувивия был единственным туземцем, который пытался сознательно ввести меня в заблуждение, когда я задавал ему вопросы о его родственниках. Возможно, нечистая совесть, сознание незаконности своей связи с Даблиамерерибой заставляли его давать мне неверные сведения.

Аборигены довольно легко переносят ранения, которые для нас, людей, привыкших к «тепличной» атмосфере цивилизации, наверняка оказались бы роковыми. В апреле 1948 года я сопровождал в поездке по Грут-Айленду одну научную экспедицию. Однажды после захода солнца мы услышали громкие крики и вопли, издаваемые группой туземцев. Они пришли в поселок, который за время войны значительно увеличился, в нем даже появилась школа. Трое или четверо участников экспедиции сидели в классной комнате. Мы только что зажгли походную лампу и собирались сделать записи в своих дневниках. Внезапно шум замер. Один из туземцев вошел в школу и энергично доложил нам:

— Старая Тамагайидья ранена.

Как это случилось и что за рана, он не сообщил, по прежде чем мы успели вымолвить хотя бы слово, какой-то мужчина втащил на спине, словно мешок с зерном, старуху. Она была вся залита кровью, на спине у нее виднелась глубокая рана — от левой лопатки до ягодицы. Женщины поссорились, и одна из них напала на старуху с топором. Она целилась в голову и наверняка убила бы ее, но старуха сумела увернуться, и топор только разрубил ей спину.

Мы отбросили свои бумаги и положили старуху на стол вниз лицом; казалось, она была без сознания. Экспедиционный врач отправился за своими инструментами, а мы принялись рассматривать рану. Она была очень глубокой и у ягодицы доходила до кости; в рапу набилось много песку.

Врач, не обладавший еще опытом работы в тропиках, начал оперировать очень аккуратно. При свете лампы, которую я держал так, чтобы как можно лучше использовать ее тусклый свет, он удалил большую часть песка и затем стал сшивать рану. Чтобы вдеть нитку в иголку, нам приходилось зажигать и карманный фонарик. Дождливое время еще не окончилось, воздух в классной комнате был влажный, и очень скоро врач начал потеть, капли пота стекали у него с ресниц и бежали по носу. Работа была не из легких, но первые три-четыре шва он наложил по всем правилам, как будто оперировал в операционной большой больницы. Он очень старался, чтобы капли нота не попадали на раненую. Но затем он махнул на все рукой, стал сшивать рану так, как если бы перед ним лежал мешок с мякиной, вытирая при этом ладонью нот с лица. Всего он наложил двадцать шесть швов. Затем он отступил на шаг, полюбовался делом своих рук и заявил: