Абонент недоступен - [6]

– Ну ладно, скажем так, почти никто. Отдать ему в руки – чужому человеку по сути – затребованную им сумму для вас означает влезть по самые ноздри в долги, правильно? А этого ой как бы вам не хотелось. Я вас тут понимаю и всецело поддерживаю. Это было бы ужасной картиной, я ее прямо вижу, как живую. Весь персонал сидит без зарплаты. То есть ходит на работу каждый божий день, а денег не видит. Многие в срочном порядке продают свои «тойоты» и «лендроверы», нажитые непосильным трудом, а до рабочего места теперь добираются сугубо общественным транспортом. А в общественном транспорте все прелести московской народной жизни: нищие, попрошайки, алкашня и тэ дэ и тэ пэ. Что это означает? А это означает, что персонал теперь злющий, как голодный койот, для персонала теперь весь мир выкрашен в мрачные тона, с клиентом он разговаривает кое-как, почти как с бомжами из того же метрополитена, а временами и вовсе срывается на крик. В результате чего клиент от вас бежит как от огня и прибивается к более сговорчивому и покладистому оператору, к тому, что менее всего озлоблен и отравлен бытовухой. А все ваши заказы идут побоку, доходы резко снижаются, и вся ваша фирма в конечном результате уходит с молотка, где ее тут же подбирает какой-нибудь невзрачный олигарх почти за бесценок.

– Что ж, – Проскурец вздохнул, – в прозорливости вам не откажешь. Картину вы нарисовали мрачнее мрачного. Однако у меня другое мнение.

– Ну-с, с большим удовольствием вас послушаю.

– Вы не задумывались как криминалист над тем, что слух об убийстве еще больше подрывает авторитет любой компании? Ведь никто не желает иметь дело с мокрушниками. Активное население далеко не публика-дура, неужели не понятно?

– Понятно, понятно, куда уж понятней.

– Тогда чего же вы от меня хотите?

– А вы не догадываетесь?

– Догадываюсь, конечно.

– А чего же спрашиваете?

– Очень уж хочется услышать это именно из ваших уст.

– Ну хорошо. Согласно закону, то есть статье 34-й Уголовного кодекса, вы – организатор убийства Волкова. Ознакомьтесь с постановлением о привлечении вас к уголовной ответственности. Вам предъявляется обвинение по статье 105-й, часть вторая, пункт "е" Уголовного кодекса Российской Федерации, то есть умышленное убийство гражданина Волкова. Итак, Виталий Федорович, теперь самый важный вопрос: вы признаете себя виновным?

– Наконец-то вы это произнесли.

– Так признаете или нет?

– Нет, конечно. Вы же прекрасно знаете ответ. Не понимаю только, зачем вся эта казуистика?

– Таковы формальности. Я обязан вас об этом спросить при предъявлении обвинения. А теперь я зафиксирую ваши показания в протоколе допроса обвиняемого.

– А вы знаете, Игорь Николаевич, правила вашей игры, вашей следовательской стратегии логически несложны.

– Интересно…

– Вот как примерно это выглядит. Я признаю себя виновным в совершении инкриминируемых мне действий, вы доводите меня до скамьи подсудимых, суд, само собой, сует меня в исправительно-трудовой лагерь строгого режима лет этак на десять – пятнадцать с полной конфискацией имущества. Вы раскрываете убийство, тут же получаете от Генеральной прокуратуры неслабые премиальные и преспокойно почиваете на лаврах в ожидании очередного повышения по службе. Ну как?

– Вообще-то ничего. В прозорливости вам также не очень-то откажешь. Вы правы. Что я могу еще добавить? Правы. У каждого из нас совершенно четкие мотивы. У вас одни, у меня совершенно противоположные. Как черное и белое. Инь и ян. Вы убегаете, я догоняю. Полицейские и воры, да?

Проскурец равнодушно махнул рукой:

– Ладно, банкуйте. Все козыри у вас. Посмотрим, что у вас получится. После убийства Володи меня теперь мало что проймет. Но ничего подобного признанию вы от меня никогда не дождетесь.

– Завидую вашей твердости, Виталий Федорович. Прямо человек-гора. Стоик Теодора Драйзера.

Проскурец невольно хмыкнул, отреагировав на серию характеристик в свой адрес.

– Но учтите, – повысив тон, начал Омельченко, – никаким условным сроком вам никогда не отделаться. Да и нет таких адвокатов, что отыщут хоть один контраргумент против чемоданчика из крокодиловой кожи.

– И где ты его откопала?

– В самолете.

Проскурец держал в руке полупустой стакан, из которого приятно пахло коньяком. Лена держала в руке бутылку с золотистыми армянскими иероглифами на желтой этикетке, предлагая наполнить опять. Они были у нее дома, точнее – у покойного Волкова. За окном сгущались сумерки, пришлось зажечь настольную лампу.

– Всю дорогу от самого Чикаго я проспала как убитая. Как тот сурок. Открываю глаза и вижу: рядом со мной сидит здоровый такой блондинистый мужик, хотя я точно помню, что никакой мужик рядом со мной не сидел. Представьте себе мое недоумение. Как потом оказалось, его подсадили к нам в Неаполе, куда наш Ил приземлился, чтобы разжиться керосином. Сначала я подумала – немец или швед. Вы бы только его видели. Ну вылитый скандинав. И тут все мои подозрения и догадки вылетели в трубу, что называется, моментально, потому что в следующий момент он повернулся ко мне и на чистейшем русском спросил: «Как спалось?» И тут же добавил: «Леночка». У меня глаза сделались вот такенные! Нет, ну вы представляете? Я его в первый раз в жизни вижу, а он мне «Леночка». Он конечно же заулыбался, будто ничего особенного не произошло. И постучал себя пальцем вот сюда, по сердцу, а затем тем же пальцем уставился на мою грудь. И тут за сердце схватилась уже я. Пропуск! Черт меня дери – беджи. Ну, пластиковая такая карточка на прищепке, мой личный опознавательный знак сотрудника Чикагского технологического института. Он все это время болтается на мне, как ярлык. Хотите знать обо мне все? Нате вам, знайте, там обо мне все, кроме разве что возраста и семейного положения. И хоть бы одна собака из наших напомнила. А еще друзья называются.