Абхазские сказки и легенды - [96]

…Но до чего ж чудесен все-таки снег! Как давно его не было! Долговязому хотелось еще понять своей восторженной душой это великое чудо — снег, проникнуться его тайной, но, как ни старался он, у него ничего не получалось. И он, устав от этих поисков, чувствовал себя беспомощным.

А может, это снег и виноват во всем? Его ведь не измеришь, не взвесишь…

И все-таки как давно не выпадал снег! Хорошо, что он выпал и был таким чистым и глубоким.

Девочка была их сверстницей. Все трое оканчивали в этом году школу. Растает, сойдет этот белый снег, и взмокшая, набухшая земля зазеленеет травой, вспоенной талой водой. А когда бурная весна вспенит зеленую травку пестрым цветением, девочка наденет, как на праздник, свою летнюю школьную форму. Они и раньше, дожидаясь ее на пересечении трех дорог, издалека замечали нарядный белый фартук, похожий на белую бабочку среди цветущей зелени.

Но этой весной они кончат школу, и девочка навсегда, наверное, снимет свой белый фартук…

Это была очень хорошенькая и стройная девочка. Она шла теперь по снегу между двумя мальчиками, приподняв в безмерном удивлении свои брови-крылышки, и все ее существо ликовало при виде чудесного снега.

Долговязый то и дело посматривал на нее и углублялся в какие-то свои воспоминания. И вдруг ему начинало казаться, что он слышит в этом снежном просторе запах каких-то цветов. Он принюхивался и уже явственно различал запах цветов азалии. Запах был слабый и приятный.

«Какие могут быть цветы среди снега? — подумал он удивленно. — Это просто память путает меня».

— Ты помнишь, — спросил он своего товарища, — что с нами приключилось в детстве из-за цветов азалии?

А тот, словно боясь разомкнуть губы, сдерживавшие злые слова, еще крепче стиснул и посмотрел недоуменно: «Делать мне больше нечего! Может, ты себя и в колыбели помнишь, но при чем здесь я».

— Неужели забыл?

Тот взглянул на него с презрением и отвернулся.

— А я как сейчас помню…

И ему почудилось вдруг, что товарищ его так же и по жизни шел, как теперь по снегу, истоптав все позади себя, оставив за собой немое детство, похожую на слепую пещеру. Верно говорят, что для таких людей в жизни нет никаких загадок, что все пути у них заранее рассчитаны и они их бросают, как изношенные башмаки, никогда не вспоминая о прожитом.

Он подумал так о товарище, но ему все-таки стало больно оттого, что он плохо подумал о нем, и оттого еще больно, что он словно бы увидел сегодня перед собой совершенно другого человека.

Сам он бережно относился к тому, что миновало и было им прожито. Он помнил, например, сколько насмешек претерпел он от школьной своей подруги, сколько слов хороших и дерзких пришлось ему услышать от той, которая шагала теперь рядом с ним. Сама она уже, быть может, и не помнит, да и другие тоже забыли, но для него все эти слова живы и часто напоминают о себе… Он мог по желанию зажечь эти слова, как свечки, как тысячи свечек!

Ее белый дом виднеется еще издалека из-за большого густого сада. По ночам — и только по ночам! — этому мальчику, где бы он ни находился, часто казалось, будто какая-то таинственная и мрачная фигура, освещенная болезненным светом луны, просеянным в листьях сада, раздробленным и красноватым — будто фигура эта крадется к окошку, за которым девочка готовит уроки.

После такого видения его всю ночь мучили кошмары. Рано утром, вскочив с постели, он наспех обрызгивал лицо водой и, торопливо собравшись, бледный от бессонницы и тревожных предчувствий, спешил к тому месту, где пересекались три дороги и где они всегда встречались, всегда поджидали друг друга, приходя с разных сторон.

Увидев ее целехонькой и как всегда жизнерадостной, он с облегчением вздыхал и сразу же забывал обо всех своих ночных переживаниях и кошмарах, начиная тут же шутить и дурачиться. Он тоже любил насмешничать и порой доводил ее до того, что она шла на него с крепко сжатыми кулачками. Так уж случилось, что он видел ее лицо смеющимся и кротким только на расстоянии, Стоило ему приблизиться к ней, как лицо ее становилось надменным и она готова была ответить на любую его дерзость. Это лицо он знал лучше и оно было больше знакомо ему, хотя стоило ему разлучиться с ней на несколько дней, как он начинал скучать по этому ее лицу, не находя себе места.

А товарищ его, приходивший с западной стороны, становился между тем все красивее и лучше с каждым днем: кровь так и играла на его щеках, и он все больше следил за собой. Рано ложился и хорошо высыпался, чтобы девочка, увидев его утром, невольно бы любовалась его здоровьем и красотою. Старался не говорить лишнего, даже если сам первым заговаривал с ней, и не делать лишних движений, чтобы она не заподозрила его в суетливости.

Она тоже невольно привыкла взвешивать свои слова, когда говорила ему что-нибудь или шутила с ним.

Лицо, которое она обращала к мальчику, приходившему с запада, долговязый не любил. Ему даже казалось в такие минуты, что в ней не один, а два человека.

Он давно заметил, что лицо ее порой может быть совершенно чужим, словно бы это было и не ее лицо.

Странно, но таким чужим оно у нее становилось, когда кто-то хвалил его или когда он отвечал на трудный вопрос или делал то, чего кроме него никто не умел делать.