Абджед, хевез, хютти... - [5]

— Какой к черту басмач! Никого я не боюсь!

— Ну, как знаешь. Только на твоем месте я бы не дурил. Никуда ты один не поедешь.

Козодоевский вдруг больно ощутил справедливость Сережиных слов и, едва увидев проблеск улыбки на лице приятеля, постарался улыбнуться сам. Улыбка вышла внезапно — милой, и оба рассмеялись.

Джелал только и ожидал этого момента, чтобы рассмеяться самому. Он любил, чтобы кругом было «хорошо-весе-ла».

За зеленым чаем снова развернули карту. Борис чувствовал себя героем, решив сопровождать Сергея за приключениями. Но его подозрения оформились и окрепли.

До Каратага они решили продолжать путь с тем же караваном. Там Джелал пообещал их свести с новым караваном, идущим на Кара-Куль.

Вышли поздно, часа за два до полудня. В полдень воздуха не стало. Дышали солнцем, горячим и лиловым. Козодоевский рассматривал на свету свои похудевшие пальцы и откровенно думал: «не люблю природы». Сережа несколько раз обращался к нему с незначащими веселыми вопросами и получал серьезные ответы, о которых думать было жарко и не надобно.

Под Каратагом пришло освобождение в образе кривого, синего и тощего, как огородное пугало, арыка[11], над которым такими же чучелами свисали худосочные туты[12] и, постукивая серебряными костяшками, торчали обглоданные тополя. Такую природу Козодоевский признавал. Томик Бодлера лежал в его саквояже между четырьмя запасными кубиками бульона «Магги» и запасной же егеровской фуфайкой.

Базарный день был на излете, когда сделки заключены, но деньги еще не уплачены, и купцы с покупателями тесно благодушествуют в прохладных, развесистых чай-ханах.

С трудом пробравшись между овальными задами афганских лошадей, Сергей и Борис, предводительствуемые Джелалом, нашли рослого, рыжего афганца с громадной нижней губой и широким шрамом от левого уха до носа. На рыжей копне небрежно сидела грязная чалма. Зеленоватый с ярко-желтыми разводами халат довершал наряд владельца каравана.

Прежде чем согласиться на просьбу взять с собой русских путешественников, он долго и бездумно молчал, подбирая зачем-то с колена Сережи приставшие соломинки.

— Верблуд… — сказал он, сощелкивая когтями последнюю соломинку, и снова замолчал.

— Что он хочет этим сказать? — заволновался Борис.

Сережа поднял брови:

— Ничего.

Наконец афганец заговорил членораздельно. Первый его вопрос был о худобе и бледности Козодоевского, второй, еще более смутительный — о деньгах. От 420 рублей оставалось 250. В Средней Азии денег либо нужно вдоволь, либо не нужно совсем. Мизерность суммы сбивала с толку и мешала найти правильную линию кочевого быта. На сей раз пришлось туго. Афганец был неумолим.

— 6о рублей.

Джелал отмахивался и ахал.

Наконец помирились на 30 рублях.

Джелал радостно сообщил об этом и перевел слова афганца:

— Она говорит — 30 рублей. Эта, ака, очень правильный денги. Очен дешива. Потом на Кара-Куль савсем па-лохо будит. Каждый санг[13] — чирвон стоит. Очинь недешива.

Джелал обдал русских преданным взглядом, хотел добавить что-то, но промолчал. Как существо из «Тысяча и одна ночь», он стоял, обрывая лепестки розы, и потягивал носом. Было ясно, что долгожданная и томившая с утра минута прощания наступила.

— Ничего, здоров будешь — умен будешь. Встретимся еще, в Москву вместе поедем. — Сережа тяжело потрепал Джелала по лопатке.

Тот продолжал молчать. Сережа вздохнул.

— Хорошо мы с тобой время провели. Честное слово. Эх, кабы ты мог с нами поехать!

Козодоевский насторожился: ему показалось, что Джелал быстро слизнул с губ ту же плутоватую улыбку, что давеча в караван-сарае.

«Узнать бы только, что за комедию они ломают меня ради», — раздражительно подумал он.

Джелал снова улыбнулся, тычинку розы он выбросил в сухой арык.

Когда простились окончательно, пришлось расплачиваться со старым караваном. Насчитывая отдыхи, остановки, привалы, воду и прогорклый сушеный урюк[14], хозяин накинул лишних десять рублей сверх двадцати.

— Задача! — с кажущимся спокойствием говорил Борис. — Было 250; одному каравану — 30, другому тоже 30. Потеряешь обязательно 40 р., подаришь 300. Сколько останется?

Сергей задачи не решил. Медленно поводя плечами, он в десятый раз увязал багаж свой и приятеля, потом переложил из баула в карман черный потертый браунинг.

На другой день на рассвете караваи двинулся к югу.

Глава третья АНГЛИЧАНИН

Арт Броунинг вернулся в Индию 18 мая. По всем видимостям, он сразу же вступил в исполнение обязанностей лейтенанта индийского авиационного флота и возобновил старые знакомства. Вечером 30-го, когда Арт кружил по губернаторскому саду в сопровождении белокурой Энни Беккет, «личное дело» за № 5–478-а было окончательно комментировано и снабжено резолюцией: «дополнить сведения». По странному стечению обстоятельств, Арт Броунинг беседовал с Энни о русских большевиках, и если раньше за ним утвердилась репутация беспокойного малого, то теперь он попал в разряд опасных чудаков. Но лейтенант воображал себя горячо и сентиментально любимым. Поэтому он был почти искренен в своих определениях и утаивал только то, что обязан был утаить. К чести Арта, как светского собеседника, надо однако добавить, что в его описаниях больше места занимали ледяные пейзажи Мурманского побережья, чем история интервенции 1919–20 годов.