Аббатиса Круская - [15]

Полночный звон к заутрене поднимает Фелицату с ее жесткого ложа. О господи, в окне рукодельни отсвет фонарика! Фелицата покидает черную вереницу, молчаливо тянущуюся к часовне. Александра во главе. Нет ни Вальбурги, ни Милдред. В окне рукодельни мечется тусклый блик, словно кто-то водит карманным фонариком.

Монахини все уже в часовне, а Фелицата стоит на лужку и всматривается, потом она крадучись пробирается назад в дом и вверх по лестнице.

Оказывается, два молодых человека шарят в ее укладке. Они обнаружили тайник. Один из них держит в руке Фелицатины любовные письма. Фелицата, вереща, выскакивает, запирает незваных гостей в рукодельне, бежит к телефону и вызывает полицию.

В диспетчерской Милдред и Вальбурга отрываются от мутного телеэкрана.

— Пошли быстро, — говорит Вальбурга, — в часовню, за мной. Надо, чтоб нас видели у заутрени.

Милдред трепещет. Вальбурга идет твердой поступью.

У ворот звонят, но монахини поют как пели. Полицейские сирены воют в аллее: Фелицата впустила автомобиль; но сестры не прерывают ночного моления:

Он превращает реки в пустыню и источники вод — в иссохшую землю.

Землю плодородную — в солончатую за нечестие живущих на ней.

Он превращает пустыню в озеро и бесплодную землю — в источники вод.

И поселяет там алчущих: и они строят город для обитания.

Суматоха достигла ушей Александры.

Сестры, трезвитеся, бодрствуйте, ибо диавол, как рыкающий лев...

Монахини бредут спать друг за дружкой, горячо перешептываясь. Бредут, покорно склонив головы, но глаза их шныряют направо и налево: в вестибюле стоят полисмены и с ними два небрежно одетых молодых человека, пойманных в монастыре. Голос Фелицаты все время прерывается. Она рассказывает и дрожит, а лучшая подруга Батильдис поддерживает ее. Вот и Вальбурга с Александрой, начальственно шуршат их рясы. Милдред жестом отсылает монахинь наверх, наверх по кельям, подальше, подальше от всего этого. И слышно, как Александра говорит:

— Да, да, сюда, в гостиную. Сестра Фелицата, бдите и бодрствуйте.

— Возьмите себя в руки, Фелицата, — говорит Вальбурга.

Когда последняя монахиня исчезает наверху, из темного шкафа в рукодельне выбирается совершенно одурелая красавица Уинифрида и следует на первый этаж.

Между тем выясняется, что молодые люди — иезуитские послушники. Они в этом признаются в гостиной, и полицейские записывают.

— Сержант, — говорит Вальбурга, — тут, по-моему, просто шалость.

— Какие-нибудь пустяки, — величаво и беззаботно говорит Александра. — Мы никаких заявлений подавать не будем. Нам не нужен скандал.

— Предоставьте это нам, — говорит Вальбурга. — Мы переговорим с иезуитами, с их начальством. Их, конечно, исключат из семинарии.

Сестра Фелицата верещит:

— Я на них заявляю. Они были здесь вчера ночью, они украли мой наперсток.

— Видите ли, сестра... — говорит старший чин и покашливает.

— Украли, да, — говорит Фелицата.

— Наперсток, сударыня, — говорит полисмен, — это, как бы сказать, не такая уж кража. Может, вы его куда задевали.

И обращает искательный взгляд к перламутровому лику Александры — может, она поддержит. Полисмены, все трое, неловко переминаются.

Юная Батильдис говорит:

— Не в одном наперстке дело. Они искали тут личные, собственные документы сестры Фелицаты.

— В нашем монастыре нет личной собственности, — говорит Вальбурга. — Я здесь приоресса, сержант. По-моему, инцидент исчерпан, очень жаль, что мы вас потревожили.

Фелицата рыдает, а Батильдис выводит ее из гостиной и нахально говорит:

— Подстроили.

Таким образом, инцидент исчерпан, двум послушникам-иезуитам сделано предупреждение, и прекрасная Александра умоляет полицию пощадить святой удел затворниц и как-нибудь замять скандал. Полиция почтительно удаляется; перед дверью все трое становятся навытяжку, пропуская Вальбургу, Александру и Милдред.

За дверями стоит Уинифрида.

— Все пропало! — говорит она.

— Чепуха, — быстро возражает Вальбурга. — Друзья наши, вот полисмены, позаботились, чтоб ничего не пропало. Они проявили полное понимание.

— Нынешняя молодежь, сестры... — говорит старший полисмен.

Они усаживают двух юных иезуитов в полицейскую машину и везут их назад, в семинарию. Уезжают тихо, как только можно.

В печать кое-что просочилось: в одну газету, в один утренний выпуск. Но и этого хватило, чтобы кузены Александры, сестры Вальбурги и несметная родня Милдред — все они по собственному почину, никого ни о чем не спрашивая, с тихим бешенством кинулись на защиту задетых монахинь-родственниц. Сначала по телефону, потом — мягко, без нажима — в келейной тишине клубов и чопорных великосветских гостиных эти семейства единым фронтом приватно и веско возражали против маленькой газетной заметки под заглавием «Резвые иезуиты-послушники». Из небытия возникло некое католическое духовное лицо, и передавались его слова, что все это безбожно преувеличено, что как-то это даже не по-джентльменски, что виною тут, увы, религиозные предубеждения и что разве можно так порочить этих милых затворниц. Они ведь, кстати, не имеют права опровергать клевету — и это бездоказательное утверждение действовало сильнее всего. Да и вообще все свелось к пустякам: к газетной вырезке на рабочем столе Александры. «Резвые иезуиты-послушники» — несколько шутливых абзацев о том, как два семинариста-иезуита пробрались в отгороженное от мира аббатство Круское и стащили наперсток у одной монахини.