Абанер - [30]

В эти дни не танцевали, не пели, в присмиревшем общежитии не слышался гомон и смех. Вот Чуплай, отставив костыли и подперев кулаком подбородок, читает в красном уголке газету. У него хмурый лоб, красные глаза. Сереже тоже хочется посмотреть газеты, которые только что привезли с почты, но он не решается подойти. Вдруг хромой с шумом перевернул страницу и уставился на Сережу.

— Чего стоишь в дверях!.. Читай, что о Ленине пишут. Весь пролетариат перед Лениным голову склонил, а враги радуются. Белогвардейцы в Шанхае благодарственный молебен служили, украсили церковь царскими флагами… Динамитом бы эту сволочь!..

Этот мариец сумасшедший, что ли? Едва Сережа шагнул к столу, Чуплай до боли стиснул Сережину руку и рывком посадил его на скамейку.

— Читай и запоминай! Слышишь?

…Мороз, туман, за два шага ничего не видно, нечем дышать. Ртуть в термометре, что висит на крыльце общежития, замерзла, и никто не знает, сколько сегодня градусов. На площади ученики, преподаватели, малыши из первой ступени — весь школьный городок. Надрываясь и захлебываясь, гудит сирена, которую где-то раздобыли ребята. Стонущий звук ранит уши, скребет сердце, леденит мозг и тает в тумане. Его прерывают громкие выстрелы: Чуплай и Герасим стреляют из ружей. Лицо Вальки окаменело, по впалым щекам Фимы катятся слезы.

Откуда-то доносится скрип полозьев, густой говор, фырканье лошадей. Кто посмел в эти минуты разговаривать и двигаться! В гору поднимался хлебный обоз. Передняя лошадь была уже близко, Чуплай рванулся схватить ее под уздцы, но опоздал. Мужик в дубленом тулупе натянул вожжи и, сняв мохнатую шапку, обнажил лысину. А вслед за ним остановился весь обоз, и все возчики сняли шапки и стояли, пока не умолкли надрывные звуки. И наверно, не было в эту минуту на земле человека, который бы не чувствовал горя.

В ячейке было семь комсомольцев, после смерти Ленина объявили призыв в комсомол. Во всех группах изучали комсомольский устав, готовились стать комсомольцами Клава, Мирон, принцесса Горошина и даже Аксенок написал заявление.

Как-то на перемене Валька, подхватив Сережу под руку, утащил его в дальний угол коридора и жарко дохнул в ухо.

— Может, и мы с тобой? В комсомол?..

Сережа мрачно опустил голову.

— Ты поступай, а мне нельзя. Чуплай так и сказал: «Ты, говорит, хоть и в одной комнате живешь, поблажки тебе не дам и в комсомол не приму…» Судимость. Понял?

— Так я спрошу. Спрошу у Чуплая. Это еще когда было!

Но Сережа не стал слушать. Он вдруг почувствовал себя страшно одиноким в толпе товарищей, которые ходили по залу и учили комсомольский устав. А он поглядывал на них ревнивыми глазами. Судимость… Надо же было такому случиться! Вальку в комсомол примут, а его нет. Сам виноват. На месте Чуплая он сам бы себя не принял.

В тот же вечер Валька опять подошел к Сереже и крепко схватил друга за руки.

— Разговаривал с Чуплаем, понимаешь? Он говорит — Зорин неплохой, в комсомол его примем. Только не сейчас, маленько попозже. Весной, говорит, обязательно.

«Обязательно» и «весной» Чуплай не говорил, но такая уж горячая голова была у Вальки, и он сам верил, будто эти слова были сказаны.

— Спасибо, Валя! Только ты обо мне не хлопочи. Нельзя меня принимать.

— Ну, это еще посмотрим!.. А знаешь, кто Чуплаю заявление принес? Клавдия Ивановна. Верно, я сам видел. Она меня всего на 7 лет старше. Я говорю: «Так вы еще не старая?» — «Нет, говорит, не очень».

Сережа выдрал друга за ухо.

— Будешь Клавдию Ивановну звать старухой?!.

После этого Валька о приеме Сережи в комсомол не заговаривал и действовал скрытно. Он неотступно ходил за Чуплаем и, размахивая руками, с жаром что-то доказывал. Однажды Сережа увидел, как Валька остановил Клавдию Ивановну на площади, расслышал обрывок разговора:

— Он весь извелся, а вы не видите. Что он хуже Аксенка?

— Я, Валя, верю и все понимаю, так ведь это дело не мое, а ячейки, — печально ответила учительница.

Будто бы Валька ходил даже к Бородину, но никто не знал, о чем Гуль разговаривал с заведующим городком.

Это произошло совсем неожиданно для Сережи. За час до заседания ячейки в общежитие приковылял усталый Чуплай и строго сказал:

— Ну, Сергей, пиши заявление!

Сережа, недоумевая, посмотрел на товарища.

— А можно?..

— Говорю, пиши. Не понимаешь по-русски, скажу по-марийски — возо!.. — стукнул костылем Чуплай и не очень охотно пояснил: — Хотели подождать с твоим приемом, да вот этот Валька, шемела, никому покоя не дал.

Валька покрутил головой: ничего, мол, не знаю, и подал Сереже листок бумаги, который, видно, припас заранее.

Первой принимали в комсомол Клавдию Ивановну. Она стояла перед столом, застеленным красным сатином, смущенная, с розовыми щеками, совсем не похожая на учительницу, словно ученица на экзамене и, немножко путаясь и запинаясь, рассказывала автобиографию.

— Мои родители учителя. Сельские учителя. Мама и сейчас работает, а папа умер в 1918 году от испанки. Училась в гимназии, поступила в университет, да в голодный год было очень трудно. Заболела и не закончила. У меня еще диплома нет…

Она, наверно, боялась, что отсутствие диплома поставят ей в вину, и растерянно замолчала. Но к этому никто не придрался, только Чуплай для порядка спросил: