Абанер - [14]

— Работа тяжелая и, правильно Наталья Францевна сказала, — почти непосильная… Больше того, кто-то написал жалобу в губоно. Дров нет, ребят замучили, учебный год под угрозой срыва.

— Какая низость!

— Кто написал?

— Кто?! — раздались удивленные голоса.

Бородин развел руками.

— Этого нам не сообщили. Да не все ли равно? Жалоба по существу правильная… — Он словно забыл, о чем говорить, широкие плечи поднялись и опустились. — Предлагаю заготовлять дрова и строить станцию своими силами. Своими руками делать работу, которую Наталья Францевна назвала почти непосильной. Другого выхода нет. Свет и тепло нужны, как воздух. А вот о здоровье учеников надо подумать. Кто нам позволил, Назар Назарович, заставлять девочек бревна поднимать? Липу, Элину Горошек? Что у нас — взрослых ребят нет?.. И напрасно Некрасова уверяла, будто Валька сам на дерево наскочил. Мы виноваты, что у него сломана рука. В первую очередь — я, потом вы — Назар Назарович…

— И я!.. — вздохнула Клавдия Ивановна.

— И я, — угрюмо сказал Чуплай.

Но Евграф Васильевич даже не взглянул на них.

— Вот так, товарищи…

И опять комната наполнилась разноголосым гулом. Теперь Сереже казалось, что за электростанцию будут голосовать все. На этот раз он почти не ошибся. Такова была сила убеждения этого человека, что руки дружно поднялись. Только Назар Назарович голосовал против, а Наталья Францевна воздержалась.

БЕСОВСКОЕ НАВАЖДЕНИЕ

Ночью метался ветер, сердито барабанил по крыше дождь. Глухо стонали сосны, хлопали ставни, избушка вздрагивала.

Ровно в полночь престарелая монахиня мать Евникия (в миру Авдотья) по многолетней привычке поднялась на молитву. Облачившись в апостольник, она подлила масла в лампаду, сделала три земных поклона и раскрыла на столике заложенное лентой евангелие.

«Восстанет народ на народ и царство на царство, и будут глады, моры и землетрясения по местам», — читала старуха, стараясь вникнуть в смысл писания, но шум ветра и дождя не давал сосредоточиться, будил мрачные мысли. Ей казалось, что за спиной стоит смерть, такая же дряхлая, как она, старуха с провалившимися глазами, острой косой и могильным дыханием.

Смерть давно подкарауливала Евникию. Что бы ни делала монахиня, куда бы ни шла, смерть неотступно следовала за нею, всюду сторожила ее. Старица так привыкла к смерти, что не боялась своей спутницы, а иногда сердилась, чего она медлит, не делает своего дела.

Чем больше жить, тем больше погружаться в скверну. Святой монастырь разорили, сделали из него сатанинский притон. Раньше на воротах обители под распятием Христа были написаны слова: «Приидите ко мне все страждущие, обремененные, и аз упокою вы». А теперь на воротах красное полотнище, и на нем что-то намалевано про коммуну. Не слышно в Абанере благолепного пения святых стихир. Вместо них раздаются охальные песни, визг, хохот. Пляски да гульбища осквернили землю монастыря.

Евникия истово перекрестилась и снова стала читать:

«Вдруг, после дней тех скорби, солнце померкнет, и луна не даст света своего, и звезды спадут с неба, и силы небесные поколеблются».

— Да, да, последние времена! Вот и евангелие свидетельствует, — зашептала она. — Все сбывается по святому писанию. Скоро конец.

Но мысли о конце мира и смерти не умиротворили злобу в сердце. Бог не потерпел грехопадения Адама и Евы, выгнал торгашей из храма. Почему же сейчас терпит школьную коммуну? Не пошлет потоп, не разверзнет землю под ногами хулителей, не испепелит огненной колесницей пророка Ильи?

Игуменья Людмила не заступилась за святыню. Когда пришли отбирать монастырь, отправила сундуки с добром в Казань и сама туда со своей родней подалась. Людмиле что? На готовое в монастырь купеческая дочь пришла. Будто для нее Евникия возводила хоромы, собирала по копеечке на святое место Абанер. По-божьему судить, быть бы ей главой обители. Так нет, архиерей не допустил. Когда возвели два корпуса, прислал Людмилу, а Евникию, мужицкую кость, под начало купчихи, в послушание.

Старица вздохнула. О чем она думает, окаянная? За спиной смерть, а тут суетные мысли, зависть, злоба.

Шум дождя и ветра мешал читать, Евникия закрыла евангелие и сухими губами стала шептать молитву. Но и молитва не шла на ум, в голову приходило совсем другое. Сестры-черницы разбрелись кто куда. Которые помоложе, нарушили обет, замуж повыходили. Хромоногая Гликерья в соседнем селе пономарем в церкви, с рыжим попом спуталась. Тьфу, тьфу ее, скверну!..

Да чего сестрицы? Ее внучатая племянница Фима в бесовское училище поступила, в общежитие от тетеньки ушла. Не тетка ли ее спасла от позора? Пригрела змею, на клирос определила петь. Дал же бог такой голос! Запоет Фима в церкви, будто с неба польется чистый ангельский глас. Плакали тогда монашки от умиления навзрыд. А теперь Фима не бога славословит, песни про коммуну поет. Эх, Фима, Фима!..

Ночная молитва не принесла успокоения. Старица разоблачилась и, крестя стены, двери и окна, легла на жесткие доски. Она прислушивалась к ветру, а смерть по-прежнему караулила ее в ногах. …Кипит под горой ключ, да такой, хоть мельницу ставь. Вода чистая, холодная, обжигает как огонь. Умылась Евникия, уста промочила. Глядь — камень серый в воде. Не велик камешек, с куриное яйцо, а на нем чье-то лицо. Господи, да ведь это пресвятой богородицы лик!.. Вынула Евникия камешек из воды — пропал лик, только щербинки вместо глаз. Пригляделась получше — опять лицо появилось и опять пропало. Свят! Свят!.. Ведь это дьявол ее от образа богородицы отводит! Раз показался лик — значит, есть, хоть и не видно. У бога, что свято, то тайною покрыто.