«А зори здесь громкие» - [22]

Я осталась в лагере. Уже наступил декабрь, выпал снег, и нас больше на ремонт дорог не гоняли. Тем более что немцам в это время хорошо дали прикурить в Сталинграде, и это аукнулось даже на нашем лагере в Курской области. Мы не знали, что наши разбили немцев под Сталинградом, — в нашем лагере не было подпольной организации, но по внешнему виду немцев, по их поведению, по понурости и унынию мы поняли, что где-то им дали хорошо. Немцы перестали нас гонять на работы, а потом и кормить, и охранять. Мы стали потихонечку разбегаться по окрестным деревням.

В этом концлагере умерла моя бабушка, а мать с годовалой сестренкой на руках сумела выжить только потому, что пристроилась на кухню. В самом начале февраля 1943 года пришли наши. Однако у нас сохранился такой страх, такой ужас перед оккупацией, перед отправкой в Германию, что у нас у всех было такое чувство: «А вдруг они вернутся?!» И на семейном совете мы решили, что я должна уйти с этими нашими войсками. К тому времени мне уже исполнилось пятнадцать. Мы все вместе сочинили легенду, что я потерялась, никого у меня нет и некому за мной присмотреть. Я пошла из села в село, потом пристроилась на какой-то эшелон, и в одном из сел я увидела медицинскую часть. Там на воротах висел белый флаг с красным крестом, и я решила туда пойти. Я хорошая артистка, потому что до войны играла в профессиональном театре, которым руководил мой отец. Я поплакала, меня приютили, и в первую очередь накормили. В первый раз за столь долгое время я ела настоящий хлеб! Сложно представить себе счастье есть настоящий, пахнущий, вкусный хлеб! Потом меня спросили, что я умею делать. Я ответила, что все умею делать, и действительно, я умела многое, потому что росла неизбалованной. Мне сказали, что в одной хате будет аптека, и приказали привести ее в порядок. Я пошла туда, начала прибираться, а сытый соловей ведь поет! Я забралась мыть окна и начала петь во все горло, а репертуар у меня был огромный — от русских народных песен, что пела в хоре моя бабушка, до оперных и опереточных арий, так как мы часто посещали театры в Воронеже. Современные песни тех лет я тоже прекрасно знала. На мое пение сбежался весь медсанбат — и сестры, и врачи, и раненые, кто мог ходить. «Вот эту песню знаешь?» — «Знаю». — «Спой!» — «А вот эту знаешь?» — «Да!» В общем, я выдала целый концерт. Затем мне начали давать разные задания: ухаживать за ранеными, бегать туда-сюда с поручениями. Так что я начала работать в медсанбате «на подхвате». В медсанбате решили, что такой ценный кадр в тыл отправлять они не будут, тем более что я немного отвлекала раненых своим пением, писала для них письма. На мое счастье, в медсанбате организовывались курсы санинструкторов, и меня зачислили на эти курсы. А раз меня зачислили на эти курсы, то я приняла присягу. Меня поставили на довольствие, выдали форму. То есть я стала полноправным солдатом. Когда я окончила эти курсы, мне присвоили звание младшего сержанта и направили в 109-й гвардейский стрелковый полк нашей 37-й гвардейской стрелковой Речицкой, дважды Краснознаменной орденов Суворова, Кутузова [1-й степени] и Богдана Хмельницкого дивизии.[12] Так я стала дочерью 109-го полка нашей дивизии. Это как раз был конец мая — начало июня 1943 года.

И. Яворская выступает перед офицерами и солдатами 37-й гвардейской стрелковой Речицкой, дважды Краснознаменной орденов Суворова, Кутузова [1-й степени] и Богдана Хмельницкого дивизии

Вскоре началась Курская битва, которая стала моим боевым крещением. Что можно рассказать об этой битве? Я не могу описать эту битву, это надо было видеть и пережить. Иногда, вспоминая ее, я даже не представляю, как мы все это могли вынести. Сейчас это кажется сном или каким-то кино. А тогда было единое стремление — победить. Было стремление выполнить свой долг, сделать что-то нужное для победы. Много было боевых эпизодов. Я вытаскивала с поля боя раненых. На себе тащить их я, конечно, не могла и тащила их волоком на плащ-палатке. Я стелила плащ-палатку рядом с раненым, и если он был в сознании и мог двигаться, то он сам на нее ложился.

Я брала угол плащ-палатки, наматывала его на запястье руки, становилась на четвереньки и волоком тащила раненого за собой. Где можно было подняться, я поднималась и пятилась, волокла плащ-палатку с раненым задом наперед. Если раненый был без сознания, то я так же стелила плащ-палатку рядом с ним и накатывала его на нее, как бревнышко катят. Затем я подползала под плащ-палатку, клала угол себе на плечо и ползла по пересеченной местности на четвереньках. С собой я все время носила автомат и санитарную сумку. В санитарной сумке я носила бинты и шины — на тот случай, если видно, что перелом. У меня было много стерильных пакетов. Моя задача была остановить кровотечение и вытащить раненых с поля боя. Затем я собирала раненых в блиндаже, и, пока ждали транспорт, я им делала противостолбнячные прививки.

Каску я в бою никогда не носила. Носила пилотку или косынку цвета хаки. Косынка все-таки удобнее, пилотка слетала постоянно. Санитарную повязку с красным крестом я не всегда носила — это все-таки больше для кино, а на войне не до этого было. Там ведь было так, что после боя я была вся в крови раненых — и руки, и гимнастерка — всё. Потому что при перевязке легочных ранений, ранений в брюшную полость раненых надо оборачивать бинтами, надо к ним прижиматься — конечно, запачкаешься.