А завтра — весь мир! - [18]

Практическое обучение включало морское дело, морские узлы, морские сигналы, шлюпочную практику, прибрежную навигацию и в дополнение ко всему этому пехотную строевую подготовку и тактику. Боже мой, как мы всё это выдержали? Даже сейчас, восемьдесят с лишним лет спустя, я чувствую слабость от одного перечисления.

Но такова была лишь официальная программа обучения. Проводились ещё и уроки по нашему облагораживанию — нас готовили не только командовать кораблями и руководить людьми, но и к карьере офицеров дома Габсбургов. Нам предстояло принести присягу самой почтенной из правящих семей Европы, стать достойными представителями древнейшей династии, неутомимыми защитниками чести монархии и её офицерского корпуса.

Это означало, что из нас должны сделать джентльменов при помощи занятий фехтованием (в которых я был весьма неплох), верховой ездой (где я не достиг особых успехов) и обучения правилам хорошего тона, поскольку и сейчас считается, что если мальчиков вроде меня, без дополнений «эдлер» и «риттер» [3] перед именем, предоставить самим себе,  в обществе они непременно станут пускать газы и сморкаться в скатерть.

Единственным хоть сколько-нибудь приятным во всём этом были еженедельные уроки танцев, проводившиеся в главном зале под неусыпным руководством учителя танцев, герра Летценмайера. В качестве партнёрш из соседней монастырской школы к нам во второй половине дня приводили построившихся парами девочек.

Однако я быстро понял, что девочки не ждали этих вечеров с таким же нетерпением, как мы. По их мнению, общению с представителями мужского пола мешает то, что мы неуклюжи и стеснены в средствах, так что обычно они нас третировали. В те времена хорошеньким девушкам среднего класса лет в пятнадцать-шестнадцать оставалось не больше года до замужества и детей, поэтому взгляды их прекрасных чёрных глаз — в основном девушки были итальянками — охотнее останавливались на гораздо более достойных и подходящих кавалерах, чем прыщавые военно-морские кадеты в дурацкой форме и с нелепым провинциальным акцентом.

Тем не менее, я на некоторое время привязался к одной девочке по имени, если я правильно помню, Эржи Кетели, дочери венгерского железнодорожного чиновника. Она была не столь высокомерная, весёлая, живая, и к тому же очень милая. К моему удивлению, кажется, я ей тоже нравился.

Я даже пытался писать ей стихи — в первый и последний раз в жизни. Примерно после полутора месяцев тайных страданий я случайно подслушал разговор двух кадетов-четверокурсников:

— Я слышал, Кетели помолвлена.

— Вот счастливчик. Надеюсь, ничего не подцепит. Бедняге Саркотичу пришлось сдаться врачам, кажется, не меньше чем на месяц. Когда эта девица выйдет замуж, половина клиник в Фиуме останется без работы.

— Тебе случалось иметь с ней дело?

— Нет, к сожалению. Она берёт слишком много.

Но мы поступили в императорскую и королевскую Военно-Морскую академию не танцам обучаться.

Самое главное для нас — стать военными моряками, и учёбу мы начали там, откуда начиналось само мореплавание — налегая на вёсла на скамейках гребцов.

Нашим первым кораблём стал массивный древний баркас, списанный со старого броненосца. Мы грузились на борт этой малопривлекательной посудины на пирсе Валерия неподалеку от академии, а потом долгими изнурительными часами мотали его взад-вперёд по гавани с внутренней стороны волнорезов, среди нефтяных пятен и плавающего мусора. Это было душераздирающе унылое занятие, придуманное, я уверен, для сокрушения нашего духа, чтобы после воссоздать из нас настоящих габсбургских морских офицеров.

Баркас — громоздкое старое корыто со скамьями на двадцать гребцов — то есть половина курса за раз. Он весил четыре или пять тонн, а вёсла были размером с небольшой телеграфный столб, такие тяжёлые, что мы, подростки, с трудом поднимали их в уключины — не вращающиеся железные опоры, а просто квадратные вырезы в массивных бортах.

С учётом всех обстоятельств грести в этой проклятой лодке по гавани Фиуме было почти настолько же приятно и полезно, как рубить дуб тупым столовым ножом. Разница между нами и рабами на галерах заключалась только в одном: нас не приковывали к скамьям. Однако не сомневаюсь, эта идея рассматривалась.

Но если бы мы были прикованы, инструкторам пришлось бы возиться, отпирая замки, чтобы после двухчасового сеанса гребли мы могли на пару часов выйти на берег для разминки — отработки приёмов с оружием на плацу. Тем не менее, на случай, если в наши занятия греблей вкрадывалась хоть толика удовольствия — например, когда мы возвращались на пирс Валерия, подгоняемые в корму свежим северо-восточным ветром, свирепый пожилой старшина, управлявший шлюпкой, обычно цеплял за кормой пару вёдер, действовавших как тормоз.

Как только нас сочли квалифицированными гребцами, мы перешли к настоящим кораблям — провели восемь или девять недель, запоминая рангоут, такелаж и паруса миниатюрного трёхмачтового корабля, сделанного из старой лодки, поставленной на колёса, чтобы её можно было вкатить в лекционный зал как наглядное пособие.

Этот процесс завершился, и за ним, наконец, последовало нечто реальное — обучение работе на высоте. Полагаю, мало кто из нас не испытывал душевного трепета тем серым декабрьским утром по пути к пирсу Валерия, где парусный корабль Академии, бриг «Галатея», оснащался перед наступающим сезоном. Наконец-то настал момент, ужасавший всех нас, хотя мы и тренировались в спортзале с барьерами и альпинистскими верёвками.