А завтра — весь мир! - [120]

Услышав про католического миссионера, Фештетич навострил уши.

— Мистер Вудфорд, вы назвали католического миссионера «одним из наших». Это потому что он католик, а Австрия — католическое государство?

— Нет-нет. Простите, что не выразился яснее. Он австрийский подданный, как я понимаю, или, по крайней мере, был таковым. Он из Богемии или что-то в этом роде.

— Благодарю, это весьма ценные сведения. Но, в целом, вы советуете соблюдать осторожность при посещении Новой Силезии?

— Я советую вам, капитан, вообще не посещать остров. Но если вы и впрямь готовы рискнуть жизнью, то, встав на якорь, не забудьте про усиленные ночные вахты, и под усиленными я имею в виду матросов с винтовками в руках и саблями за поясом. Туземцы — эксперты по части вырезания всей команды корабля в темноте. Несколько лет назад как-то ночью они захватили и подожгли французский шлюп. Половина экипажа отправилась на корм акулам, а вторая — на ужин дикарям. Один вождь говорил мне потом, что французы на вкус хуже англичан, наверное, из-за пристрастия к красному вину и кофе. Да, и сложите на палубе приличный запас камней и чугунных болванок — они пригодятся, чтобы сбрасывать на каноэ, когда вас будут брать на абордаж.

— Аборигены вооружены огнестрельным оружием?

— О да, в основном винтовками Снайдера. Но не волнуйтесь, они вряд ли могут в кого-то попасть, если только не в упор. Обычно они ставят прицел на шестьсот ярдов, чтобы, как они считают, винтовка стреляла дальше. Бояться вам надо дубинок и боевых топоров, а в наши времена — и динамитных шашек, скажите спасибо торговцам.

— По вашим словам выходит, что эти острова — очень опасное место, мистер Вудфорд.

— Так оно и есть, не стану скрывать, что некоторые аборигены ничуть не лучше белых мерзавцев, которые приезжают сюда, чтобы набрать рабов для плантаций в Квинсленде. Соломоны — не место для камеристок или преподавателей благородных манер. Но думаю, судя по всему, вы вскоре сами в этом убедитесь.

Вероятно, нам повезло, что в Тулаги было так мало интересного, потому что исполняющий обязанности капитана Микулич запретил сходить на берег — просто по своей прихоти. Теперь командующий кораблем дал понять, что собирается ужесточить дисциплину, по его мнению, разболтавшуюся за год плавания. Возможно, вскоре нам придется сражаться с настоящим врагом, и потому, объявил он, плавучий отель следует снова превратить в военный корабль.

С этого дня и все последующие мы скользили между островами в тумане учебных стрельб и надраивали то, что и без того отскоблено почти до грани исчезновения, красили покрашенные накануне детали, смолили стоячий такелаж, пока он не стал похож на черное дерево, а все, незанятые чем-то другим, занимались строевой подготовкой с оружием. Тех же, кто не проникся новыми веяниями, ждало наказание греблей.

Это наказание люто ненавидели. Оно заключалось в том, что за корму спускали шлюпку с привязанными к ней двумя ведрами в качестве тормоза, и заставляли гребцов поспевать за кораблем, желательно под полуденным солнцем. Одну шлюпку чуть так не потеряли к северу от острова Гуадалканал, когда измученные гребцы потеряли из виду паруса корабля. Они не пришли в себя до следующего утра, и Микулич тут же отправил их на два дня под арест за попытку дезертирства.

В дальнейшем, наказанные гребцы были вынуждены не отставать от корабля, потому что со шлюпки убрали парус и бочонки с водой, так что стоило им отстать, и они бы наверняка погибли от жажды или были бы съедены дикарями. Тем временем на борту корабля снова защелкал кнут — в руках самого Микулича или нескольких его доверенных помощников. В скором времени у каждого на плечах появились красные отметины.

Но мы сжимали кулаки и подчинялись. Флотская дисциплина жестока, но в те дни капитан на море был чем-то вроде Бога. Если боцман, старшина корабельной полиции или унтер-офицеры стали бы возражать или не подчинились, то как минимум их бы обвинили в нарушении субординации, и закончилось бы это карцером и парой выбитых зубов. А если бы мы поддержали их непослушание, то нарушение субординации превратилось бы в уклонение от воинского долга, так это значилось в императорском и королевском флоте.

А уклонение от воинского долга могло бы стать открытым мятежом, и власти всех цивилизованных стран начали бы охоту на нас, а поймав, отправили бы обратно в Австрию в цепях, где мы предстали бы перед трибуналом и скорее всего получили наказание в виде двадцати пяти лет каторги в какой-нибудь крепости.

Воинская дисциплина, вероятно, одно из самых опасных изобретений человечества. Как часто за свою жизнь я видел, как сотни взрослых мужчин лишаются разума и словно автоматы идут навстречу смерти из-за приказов какого-нибудь ничтожества, которое они могли бы раздавить пальцами, как блоху, если бы только пожелали, но это ничтожество стоит выше по рангу, и потому его приказы не обсуждаются. В старых империях Европы воинская дисциплина была, без сомнения, королевой всех наук и искусств. Фельдфебелю достаточно рявкнуть «Вперед марш!», и самые умные философы, самые образованные профессора и самые утонченные композиторы взмахнут руками и зашагают вместе с остальными.