…А вослед ему мертвый пес: По всему свету за бродячими собаками - [46]

Не успели мы взобраться на борт, как нас всех — несколько сот человек — загнали в помещение, все входы которого были тотчас же заперты с целью прищучить контрабандистов, исключение составляла единственная узкая дверь, в которую насилу можно было протиснуться вдвоем. Если бы вдруг начался пожар или корабль стал тонуть (а притом казалось неизбежным, что это с ним случится с минуты на минуту), пассажиры, даже не успев изжариться или захлебнуться, были обречены передавить друг друга, устремившись всем скопом к единственному выходу.

Когда «Серенгетт» вышел из-под защиты Занзибарской дамбы, он угодил в сильную бурю, которая, набирая силу, бушевала над всем Индийским океаном, при каждой новой атаке шторма судно вставало на дыбы — ни дать ни взять «Льемба» в лживых россказнях проповедника-пятидесятника — и вибрировало, гремя всем своим железом. В запертом зале самым везучим из пассажиров удалось уцепиться за привинченные к полу стулья, даром что в большинстве они никуда уже не годились (в их щелях кишели тараканы), прочие улеглись на пол, покрыв его сплошь, как черепица; в такой тесноте малейшее движение одного, если он, например, переворачивался на другой бок, могло, того гляди, передаться даже в самые отдаленные концы помещения.

Джон, вероятно поддерживаемый верой, весь пыл которой он сохранял наперекор своему отказу от роли пастыря, умудрился заснуть почти тотчас после отплытия. Что до меня, мне все-таки удалось подремать достаточно долго, чтобы здесь, на борту «Серенгетта», увидеть следующий сон. Некто, обретавший то физиономию Златко Диздаревича, то черты его кузена (первый во время осады Сараева исполнял в этом городе обязанности главного редактора газеты «Освобождение», второй олицетворял там Хельсинский комитет по правам человека), привел меня в пустой театр, чья полукруглая сцена была на диковинный манер отгорожена красным занавесом не от зрительного зала, как обычно, а от кулис или, вернее, поскольку кулис как таковых там не было, от вогнутой перегородки, которая ограничивала сцену по другую сторону от публики; занавес, достигая этой перегородки, повторял ее изгиб. Из-под края занавеса торчала собачья лапа, самого животного было не видно, этой лапой оно силилось подгрести к себе лежащую на подмостках большущую кость (возможно, ту самую, которую Гроссман видел в собачьей пасти среди калмыцкой степи), а между тем другой пес, этот принадлежал к мезолитическому типу, то есть имел желтоватый окрас и средние размеры, молчаливо и неподвижно застыл посреди сцены, словно был живым укором для всех нас. Наверное, потому, что и тот и другой выглядели домашними животными, по крайней мере, их можно было принять за таковых, у меня возникло искушение сопоставить свой сон с тем, о котором несколько дней тому назад мне по телефону рассказывала Кейт: ей снилось, что она в обществе своей матери находится на плывущем или дрейфующем по морю плоту и вдруг видит, что из-под поверхности воды на нее смотрят глаза бесчисленных котят — их уносит течением, и она, сколько ни старается, не может спасти ни единого, каждый котенок, которого удается вытащить, тотчас выскальзывает из ее рук, чтобы снова кануть в море.

Самый большой город острова — Чак-Чак, Коппинджер описывал его свалку, с тех пор успевшую переместиться, почти с таким же восторгом, как Тихуанскую. Еще не успев даже обосноваться в гостинице «Пемба Айленд», мы были атакованы молодым человеком по имени Амис, утверждавшим, что ему досконально известны все места, где водятся собаки (если бы мы проявили интерес к обезьянам, нет сомнения, что и по этой части его осведомленность и готовность к услугам оказались бы ничуть не меньше). Первой достопримечательностью, которую мы посетили в первый же вечер, была прежняя резиденция занзибарского султана, отрешенного от власти и отправленного в изгнание вскоре после объявления независимости, каковое явилось следствием революции, сопровождаемой погромом (или погрома, обряженного в пестрые революционные лохмотья).

В дальнейшем султанский дворец стал не то госпиталем, не то богадельней — так представил дело Амис, по-видимому давно в тех местах не бывавший. Чтобы туда добраться, надо было взойти на лесистый невысокий холм по тропинке, устланной множеством белых цветочных лепестков акации с небольшой примесью мертвых сколопендр, чья скорлупа противно поскрипывала под ногами. По-видимому, в качестве госпиталя здание не использовалось уже несколько лет, оно стояло покинутое, с зияющими дверными проемами, в комнатах — грязь и запустение. Снаружи — три лафета, служившие пушкам, предназначенным некогда для парадов, одна из них все еще красуется на прежнем месте. Мы тщетно ломали головы, куда подевались две другие, учитывая их вес и сложность приспособить для чего-либо иного. Амис понятия об этом не имел, равно как и о том, почему не видать ни одной собаки, в то время как он соблазнял нас обещаниями, что их здесь множество. Вдруг он вспомнил: наверное, еще слишком рано, собаки выходят из зарослей, только когда стемнеет. Если так, это говорит о том, что со времени посещения здешних краев Коппинджером их положение существенно ухудшилось.